— Это очень красиво! — сказала я совершенно искренне. — Где вы такую нашли?
— На рынке, — сказал Толик. Я бы не удивилась, если бы он сказал, что заказал такую куклу специально для меня у какого-нибудь именитого мастера, у Вермеера от кукольных дел. Что-то Вермееровское в ее облике было. И что-то мое. Не портретное сходство, нет, кукла была похожа на меня совсем по-другому, словно лица моего Толик не помнил, но пронес сквозь все эти годы что-то более важное.
А я ведь совсем его забыла. Почему-то стало стыдно.
— Толик, это так красиво!
— Вкуса нет, считай калека, — сказал папа. — Красотку какую ты нам притащил.
Толик болезненно дернул плечом, как-то слишком резко, снова широко заулыбался.
— Спасибо, братуха. А уж тебе, Алечка. А ты че еще скажешь, Ритка?
Я провела пальцем по холодным, пыльно-розовым кукольным губам.
— Назову ее Вероникой.
— Это для шмары имя, — сказал Толик. Судя по всему, он обиделся. Я сказала:
— Ладно, как-то по-другому.
— Алечка, что-то я так оголодал.
— Я тебе еще что-нибудь принесу.
Мне показалось, что Толик оголодал в каком-то другом смысле, и что это касалось мамы и даже меня. А еще мне показалось, что папе тоже так показалось. И хотя на лице у папы играла улыбка, радушная, даже ласковая, он все равно выглядел напряженным.
Толик втянул носом воздух, снова царапнул себя по груди.
— Ритуля, — сказал он. — У меня же тоже сестра умерла маленькой. Утонула, когда купала куклу в ванной. Это я виноват. Не досмотрел ее.
Он беззащитно и открыто улыбнулся, так, словно предлагал мне посмеяться над этой историей. Или ударить его.
— Толик, — начала я.
— Толик-алкоголик, — сказал он. — Алечка, а водки ты мне принесешь?
— Я хотела сказать, можно мне вас так называть? Или Анатолий? Или по имени-отчеству?
— Хоть горшком назови, только в печку не ставь.
Толик проводил взглядом маму, скрывшуюся на кухне. Папа сказал:
— И какие у тебя планы на жизнь, Тубик?
— Никаких, — Толик пожал плечами. — Буду жить, как птица небесная, или типа того.
Папа сказал:
— Я бы мог тебе помочь с работой.
А Толик сказал:
— Не хочу работать.
— Не особо-то ты и изменился.
Толик пропустил его слова мимо ушей, а потом вдруг сказал:
— Я люблю тебя.
— Че? — спросил папа совершенно незнакомым мне тоном.
— Люблю тебя, — сказал Толик. — Я об этом много думал на зоне.
Папа почесал в затылке, а Толик стал насвистывать какую-то старую песенку, о существовании которой я догадывалась, но истинного смысла которой не знала, не помнила ни слова, только мотив.
Исчезновение мамы сделало ситуацию еще более комичной, совсем уж киношной. Папа с Толиком казались художественно сведенными в повествовании противоположностями — тощий, жутковатый и в то же время нелепый, раскрашенный синим Толик, у которого за душой, видимо, была только старая сумка, и мой папа — такой богатый и такой красивый, спортивный, здоровый, имеющий дом и семью.
Забавно было смотреть на них, но в то же время и грустно, и печально, и тоскливо — два таких разных финала одной судьбы.
Я поймала папин взгляд, папа мне улыбнулся той обезоруживающей, спокойной улыбкой, которая означала, что он объяснит мне все, только очень потом, а сейчас надо собраться с силами и потерпеть.
Толик смотрел то ли на папу, то ли в темнейшую в моей жизни ночь. Мне показалось, что если я подойду к окну и высуну руку, она вся испачкается в черноте.
— Поживешь у нас? — спросил папа.
— Поживу, — сказал Толик. — Че ж не пожить-то. А вы еще детей не нажили?
Папа покачал головой.
— А, ну да. Алечка все больна?
— У нее хроническое.
— Такая она хорошая, добрая, и косяков за ней не водится никаких, а болеет так сильно, — сказал Толик. — Ну как так-то? А мусор жив вообще?
— Жив, — сказал папа. — Говорит, нагадали ему, что проживет до ста тринадцати лет.
— Мощно. Не люблю я мусоров все-таки.
— Понимаю, — сказал папа. А Толик сказал:
— Хотя надо любить. Мусор — такое же белковое образование, как все другие. Ты знаешь, что люди из белка состоят? Как яичница.
— Вопрос дискуссионный.
— О че умеем теперь! — Толик засмеялся, но как-то беззлобно, обнажил свои золотые клычки.
— Жизнь научит.
Между ними протянулась как бы электрическая линия, казалось, засверкает сейчас. Но я не могла понять, рад папа Толику или наоборот. Толик вот явно был искреннее счастлив.