Мне стало грустно. Я не понимала, что красивого Толик во всем этом видит и, главное, зачем. Толик сказал:
— Че рожа кислая такая?
Я сказала:
— Ну, вы говорите, что это красиво. Я так не считаю.
Он искреннее удивился.
— А че так?
— Сейчас осень. Все эти растения умирают.
Толик почесал лоб. Я вроде бы задала ему задачку. Он сказал:
— Так это же хорошо, что сегодня они живы. Вот, солнце, они на ветру колышутся. Это — счастье. Так даже еще красивее.
И мы пошли дальше, и стебли травы кололи мне ноги, как бы в отместку за то, что я знала об их смертности.
Почему я все-таки с ним шла? Не сказать, что я совсем уж глупая, совсем уж нелепая и ничего не понимаю. Не стоит идти со взрослым мужиком, только откинувшимся, к тому же, в лес на рассвете. Нет таких обстоятельств, при которых стоит. Даже если так скучно, что хочется лишиться девственности — не стоит все равно.
Я даже не могу сказать, что доверяла ему, Толик не выглядел ни безопасным, ни добрым.
Более того, если сначала мне казалось, что все мои старания — зря, что моего кокетства он совсем не замечает, то теперь я видела, как Толик на меня смотрит.
Я совсем не так представляла себе взгляд мужчины, который хочет секса. Мне казалось, взгляд этот должен быть томнее и темнее. У Толика глаза были скорее задумчивые и голодные, так смотрят на меню в ресторане после долгого, очень долгого и насыщенного дня. И перед еще более насыщенной ночью.
Иногда он улыбался, и почему-то я понимала, что он думает о сексе.
Отчасти мне такое внимание было приятно. Оно заставляло меня ощущать, что я — реальна, что у меня есть тело, и оно как-то связано с биологическим видом "человек".
С другой стороны, часть меня оставалась холодной, как рыба, непричастной к этой прогулке вовсе.
Я спросила Толика:
— А мой папа убивал людей?
В тот момент мы как раз вошли под сень леса, это было донельзя символично. Толик поглядел на меня странно и сказал:
— Ну пробьешь это, а делать что будешь с тем, что узнаешь?
— Жить, — сказала я. Толику мой ответ понравился, он ответил:
— Всякое бывало. И убивал тоже. Гордиться тут нечем.
Но неожиданно Толик сказал еще кое-что:
— И стыдиться тут нечего. Жил как жил. Что тебе в этом копаться? Бог рассудит.
В том, что он сказал, была циничная, но правда. Я думала, он начнет заливать мне, какими плохими, какими ужасными людьми они были, как он ненавидит себя и папу в то время. А Толик говорил легко и спокойно. Я глядела на солнце, оно улеглось, довольное, на гамаке из черных ветвей, хитро и ладно сплетенном. Я шла по ковру из палых листьев, мягкому и нежному. В лесу было еще холоднее, но земля так приятно и сладостно остужала мой бедный больной палец.
Толик сказал:
— Много думал над тем, что ты сказала. Про мертвые растеньица.
Много — это примерно пять минут.
Я потерла озябшие коленки, Толик проследил за мной взглядом. Мне кажется, он думал, есть ли на мне трусы.
— И? — спросила я. — Если, кстати, вы хотите меня изнасиловать или даже убить, знайте, что мне совершенно все равно.
— Да ну тебя, — сказал Толик. — Я теперь хороший.
— Формулировка подразумевает, что раньше вы так делали?
Он пожал плечами. Не да и не нет. Ничего конкретного. Вдруг Толик просиял:
— В общем, это такое чудо ваще жить.
— Чудо чудное, диво дивное.
— И не надо вот этого вот. Я имею в виду, ничего нет ведь, кроме этого. Кроме всего, что есть. Больше ведь нету ничего.
От абсурдности фразы у меня, как это бывает при решении сложных задач, зачесалось в голове.
— Что?
Толик пожал плечами.
— Ну, я имею в виду, как этого всего мало, того что есть, по сравнению с тем, чего нет и быть не может. Разве ж оно не прекрасно любить все, что реально, а? Че думаешь? В смысле, мы полюбас так мало узнаем о мире, в который пришли, так мало увидим, но разве не круто все равно? Как будто тебя швырнули в гору сладостей. Понятно, что все не схаваешь, но все равно прелесть.
— Я бы не сказала, что это сладости.
— Ну лады. Сладостей и иголок.
Гора сладостей и иголок — вот так он видел мир. Толик сказал:
— Ты вроде губки, впитаешь, что успеешь, прежде, чем тебя сунут в мусорку. Я думаю, Богу нравится, когда мы стараемся откусить самый большой кусок пирога.
Мы вышли к озеру. Оно блестело и сверкало на солнце. У воды было еще холоднее, я то и дело ежилась. Толик, должно быть, тоже озяб, но мне вдруг показалось, что ему это нравится — пробирающий до костей утренний холод, делавшийся только сильнее от бессонной ночи.