Сбившись в очередной раз с тропинки, он забрел в заросли крапивы и какое-то время вслепую продирался сквозь высокую жгучую траву, выставив перед собой гитарный футляр. Деревню он заметил, лишь когда запнулся о жердь старой, полусгнившей изгороди и, неловко взмахнув руками, повалился на влажную землю. Крапива расступилась перед ним, и он выпал аккурат на потерянную стежку.
— Черт! — досадуя сказал Стас, почесывая обожженные запястья. Он встал и осмотрелся.
Во всей деревне было семь изб, причем только в трех еще могли жить люди. Остальные — с провалившимися крышами, покосившимися дворами, утонувшие в крапиве и кустах — явно были нежилыми.
За избами возле леса зеленели ухоженные грядки. Трава меж домами была тщательно выкошена. Значит, люди здесь есть, отметил про себя Стас. Кто-то еще живет в этом забытом богом уголке.
Стас направился к ближайшему дому. Не успел он сделать и трех шагов, как откуда-то выкатилась маленькая белая собачонка и завопила истошно, забегала кругами по выкошенному лугу, облаивая нежданного гостя. В окошке мелькнуло пятно лица. Мелькнуло и пропало.
Стас остановился у высокого перекошенного крыльца, ожидая, что хозяева сейчас выйдут. И он не ошибся. Скрипнула дверь, из избы выглянула старушка. Прищурившись, всмотрелась в Стаса, приветливо кивнула ему.
— Здравствуйте, — сказал он.
— Цыц, Малка! — прикрикнула старушка на собачонку.
— Варвара Ивановна? — спросил Стас.
— Что? — не услышала она и поднесла ковшик ладони к уху,
— Варвара Ивановна? — повысив голос, повторил Стас.
— Я, милый, я! — она закивала, улыбнулась, вышла на крыльцо.
— Вам привет от Саши Ростоцкого.
— От кого?
— Саша! Ростоцкий!
— Не кричи ты, сынок, так, курей напугаешь. Заходи-ка лучше. Дома поговорим…
В избе было на удивление чисто. Некрашеный пол, застеленный тряпичными вязаными дорожками, выскобленно сверкал белизной. На аккуратно заправленной кровати, спинки которой блестели никелем, громоздилась пирамида взбитых подушек. Белая русская печь, большая, в половину избы, казалась вырубленной из снега.
Стас встал в дверях, не решаясь топтать чистые половики своими пропыленными насквозь ботинками.
— Заходи, милый, заходи, — радушно сказала Варвара Ивановна. — Не стой на пороге-то.
Он разулся — носки были ненамного чище, — снял рюкзак, положил его вместе с гитарой у порога и, немного смущаясь, прошел в комнату.
— Присаживайся, милый. Находился, небось, сегодня? Сиди, сиди! Отдыхай. Я щас чайку поставлю, водица у нас знатная, ключевая. Ты такой больше нигде не попробуешь… — Старушка ушла за занавеску, на маленькую кухоньку, застучала, зазвенела там чем-то и все бормотала весело, говорила что-то неразборчивое, радостное, легкое…
Стас присел на табурет, стоящий у окна, чуть сдвинул на подоконнике цветок, растущий в банке из-под зеленого горошка, и выглянул на улицу.
Уже вечерело. Солнце клонилось к западу, медленно опускалось в лес, нанизывалось на острые вершины темно-зеленых елей. В небе появились облака, их рыбьи животы золотились закатными отблесками, и Стас подумал, что ночью, возможно, пойдет дождь.
— Дождя бы не было, — сказала Варвара Ивановна с кухни. — Что-то ноги сегодня так и ноют, так и ноют… — Занавеска отдернулась и появилась хозяйка с блюдом вареной картошки. — Вот, чем богата. Покушай. Как звать-то тебя?
— Стас.
— Сейчас огурчиков с подпол а достану. Молочка налью. Козье-то пьешь?
— Пью.
— Вот и ладно. Я раньше коровку держала, а потом тяжело стало. Ей ведь и сенца надо сколько, и пойло готовить. Морока сплошная! Теперь вот козу завела — травки накосишь чуть — и хорошо, в самый раз. А молочко сытное, жирное. Я и творог из него, и сыр делаю. Сейчас достану сыру-то, у меня цельный круг в подполе лежит выстуживается — попробуешь. Только вот хлеба нет у меня.
— У меня есть, — сказан Стас. — Я принес.
— Вот и славно. Я уж сама сколько не пробовала хлебца-то. Самой делать лень — печь топить надо, тесто замешивать, а в село-то идти далеко. Раньше возили к нам, Степаныч возил на лошади, а теперь кому мы тут нужны? — Она махнула рукой. — Три старухи да дед. Почта и то бывает не каждый месяц. Порой сама за пенсией-то ходишь, через лес, в село, на почту, к Марине. Так ведь и денег-то не всегда дают. Придешь иной раз, а потом ни с чем домой возвращаешься. Летом-то еще ничего, а коли зимой? А весной, когда тут все затопляет, когда ни пройти ни проехать?…
Стас вполуха слушал старушечьи жалобы и поглядывал по сторонам. Его внимание привлекли листки на бревенчатой стене, детские неумелые рисунки. Варвара Ивановна, заметив его интерес, довольно пояснила:
— Внуки рисуют. У меня двое их: Мишутка и Алешка. В селе живут, дочка моя, как замуж вышла, перебралась туда. Хорошо живут, все к себе зовут, дом большой у них, а я не могу. Здесь все как-то ближе, свое. Вся жизнь моя здесь. А там что?… Нет, пока хожу, туда перебираться не буду. Так им и говорю. Пока ноги держат… — она спохватилась, всплеснула руками. — Что-ж я, старая, заболталась совсем! Картошка-то стынет. Сейчас огурчиков принесу. — Она сорвалась с места, ускользнула за занавеску.
— Да не надо, я так поем, — сказал Стас ей вслед. — Спасибо.
Но она уже звякнула щеколдой, стукнула крышкой хода в подполе, с головой погрузилась во влажную, пахнущую прелью темноту.
Стас поднялся, подошел к входной двери. Достал из рюкзака буханку хлеба и маленький радиоприемник, вернулся за стол. Посидел какое-то время, затаив дыхание, прикрыв глаза и вслушиваясь в эту прямо-таки первобытную тишину.
Клонило в сон.
На улице стрекотали кузнечики. Щелкали маятником ходики на стене. На кухоньке за занавеской негромко что-то потрескивало, должно быть, горела лучина в самоваре. А внизу, под половицами, ходила Варвара Ивановна, бормотала чуть слышно, словно разговаривала с кем-то.
Наговаривала что-то…
Время остановилось.
Налилась тяжестью голова. Опухли веки.
Словно воск в горячей воде, растеклись мысли…
Она там одна.
Во тьме.