Усевшись, Лили исподтишка следила за действиями Уорда, чтобы не ошибиться в манипуляциях со столовыми приборами. Ли-Синг поставил перед ними мясо и овощи в каком-то соусе. Ножик резал на ура, и Лили вполне удавалось имитировать легкость движений, порожденную привычкой.
Молчание тяготило Лили. В принципе, желание Уорда бегать голым по саду она уже оправдала для себя доводами сестры Доротеи, но отсутствие интереса к этому вопросу могло быть сочтено за равнодушие. А Лили была совсем не равнодушна: этот человек притягивал ее, и своим состоянием, и своей мужественностью.
– Вы упомянули, сэр, что я рисковала прошлой ночью. Насколько велика была степень риска?
Уорд рассмеялся:
– Неужели сестры милосердия воспитывают дипломатов? – и, посерьезнев, добавил:
– Я удовлетворю Ваше любопытство, но только при одном условии…
– Условии, сэр?
– Да, Вы прямо мне сообщите, что Вы обо всем этом думаете. Мне будет интересно узнать Ваше мнение, ведь ни один человек в мире, кроме Ли-Синга, ничего обо мне не знает.
– Я буду предельно честна с Вами, сэр.
Уорд бросил на Лили долгий взгляд, словно гадая, говорит ли она правду, и, наконец, отложив приборы и наполнив бокал, решился:
– В течение всей своей жизни я тщетно пытался разрешить проблему собственной личности. В моей телесной оболочке обитают как бы два человека, и с точки зрения времени их разделяет промежуток в несколько тысяч лет или около того. Я изучил проблему раздвоения личности более тщательно, чем любой из новомодных специалистов в этой области психологии. В литературе я не нашел случая, подобного своему. Даже в описаниях беллетристов, отличающихся буйным полетом фантазии, я не обнаружил ничего похожего. Я не похож ни на доктора Джекилла, ни на мистера Хайда, ни уж тем более, на молодого человека из киплинговской «Самой великой истории на свете». Обе личности во мне так слиты, что все время каждая из них знает о соседстве другой.
Лили не подала вида, что смутно представляет, о чем идет речь, но отметила для себя, что надо будет при случае ознакомиться с упомянутыми произведениями. Между тем Уорд продолжил:
– Одна моя личность – человек современного воспитания и образования, другая принадлежит дикарю, варвару, обитавшему в условиях первобытного существования тысячи лет назад. Почти не случалось так, чтобы одно мое «я» не знало, что делает другое. Кроме того, ко мне никогда не приходили ни видения прошлого, в котором существовало мое первобытное «я», ни даже воспоминания о нем. Эта первобытная личность жива сейчас, в настоящем времени, но, тем не менее, она всегда тянется к образу жизни, который приличествовал тому далекому прошлому.
В детстве я был сущим наказанием для матери, отца и докторов, пользовавших нашу семью, хотя никто даже не приблизился к разгадке моего странного поведения. Никто не мог понять, к примеру, откуда у меня чрезмерная сонливость в утренние часы и чрезмерный подъем вечером. Не раз видели, как я ночью бродил по коридорам, лазал по крышам на головокружительной высоте или бегал по холмам, и все решили, что парень, то есть я – лунатик. На самом же деле я вовсе не спал – какие-то первобытные импульсы толкали меня к этому.
Однажды я рассказал правду какому-то недалекому лекарю, но в ответ за откровенность тот презрительно высмеял меня и назвал все «выдумкой». Однако каждый раз, когда спускались сумерки и наступал вечер, сон словно бежал прочь от меня. Стены комнаты казались клеткой, раздражали, просто бесили меня. Я слышал в темноте тысячи каких-то голосов, разговаривающих со мной. Никто ничего не мог понять, а я не пытался объяснить. Меня считали лунатиком и принимали соответствующие меры предосторожности, но они в большинстве случаев оказывались тщетными. С возрастом я становился хитрее, так что чаще всего проводил ночи на открытом воздухе, наслаждаясь свободой. Потом, разумеется, спал до полудня. Поэтому утренние занятия исключались, и лишь днем нанятые учителя могли научить меня кое-чему. Так воспитывалась и развивалась моя современная личность.
Да, ребенком я был сущим наказанием, таким потом и остался. Я слыл за злого, бессмысленно жестокого чертенка. Домашние врачи в душе считали меня умственным уродом и дегенератом, приятели-мальчишки, которых насчитывались единицы, превозносили меня как «силу», но страшно боялись. Я лучше всех лазал по деревьям, быстрее всех плавал и бегал – словом, был самым отчаянным сорванцом, и никто не осмеливался задирать меня. Я моментально впадаю в ярость и в порыве гнева обладаю феноменальной силой. Теперь Вы понимаете, как Вы рисковали, Лилиан?