– Кажется, да, сэр, – смущенно ответила Лили. – Но прошу, продолжайте.
– Когда мне было девять лет от роду, я убежал в холмы и больше месяца, пока меня не нашли и не вернули домой, жил вольной жизнью, скитаясь по ночам. Каким чудом удалось мне не умереть с голоду и вообще выжить, никто не знал, а я и не думал рассказывать о диких кроликах, которых я убивал, о том, как ловил и пожирал выводки перепелов, делал набеги на курятники на фермах, о том, как соорудил и выстлал сухими листьями и травой берлогу, где наслаждался в тепле утренним сном.
В колледже я славился сонливостью и тупостью на утренних лекциях, но делал блестящие успехи на дневных. Занимаясь самостоятельно по пособиям и конспектам товарищей, я кое-как ухитрялся сдавать экзамены по тем ненавистным предметам, которые читались по утрам, зато в других предметах, читавшихся днем, успевал преотлично. Я был в колледже звездой футбола и грозой для противников, в легкой атлетике меня тоже привыкли видеть первым, хотя порой я обнаруживал приступы совершенно непонятной ярости. Что касается бокса, то товарищи попросту боялись встречаться со мной: последнюю схватку я ознаменовал тем, что впился зубами в плечо своему противнику.
Лилан улыбнулась, но перебить Уорда не посмела. Он начал ходить по комнате и продолжил рассказ.
– После окончания мной колледжа, отец был в отчаянии, не зная, что делать со своим отпрыском, и решил отправить меня на дальнее ранчо в Вайоминг. Три месяца спустя видавшие виды ковбои вынуждены были признаться, что не могут совладать со мной, и телеграфировали отцу, чтобы тот забрал назад своего дикаря. Когда отец приехал, ковбои в один голос заявили, что предпочитают скорее иметь дело с завывающими людоедами, заговаривающимися лунатиками, скачущими гориллами, громадными медведями и разъяренными тиграми, чем с этим выпускником колледжа, носившим аккуратный прямой пробор.
Единственное, что я помню из жизни своего первобытного «я» – это язык. В силу загадочных явлений атавизма в моем сознании сохранилось немало слов и фраз первобытного языка. В минуты блаженства, восторга или схватки я имею привычку издавать дикие звуки или разражаться первобытными напевами. Благодаря этим выкрикам и напевам я с точностью обнаруживал в себе ту пережившую свое время личность, которая давным-давно, тысячи поколений назад, должна была бы стать прахом.
Лилиан невозмутимо слушала, лишь немного втянув щеки, чтобы не рассмеяться, вспоминая ужасные «песни», должно быть ставшие последним звуком для того несчастного койота.
Однажды я намеренно спел несколько древних мелодий в присутствии известного лингвиста, профессора Верца, читавшего нам в колледже курс древнеанглийского языка и до самозабвения влюбленного в свой предмет. Прослушав первую песню, профессор навострил уши и пожелал узнать, что это – тарабарский жаргон или испорченный немецкий. После второй он пришел в крайнее возбуждение. Я закончил свое выступление мелодией, которая неудержимо срывалась с моих уст во время схватки или боя. Тогда профессор Верц объявил, что это не тарабарщина, а древнегерманский, вернее, прагерманский такой давней эпохи, о какой языковеды и понятия не имеют. Он даже представить не мог, в какую глухую древность уходил тот язык, и все же опытное ухо профессора улавливало в нем нечто такое, что отдаленно напоминало знакомые архаичные формы. Он пожелал узнать, откуда мне известны эти песни, и попросил одолжить ему на время ту бесценную книгу, где они приведены. Кроме того, он спросил, почему я делал вид, будто я круглый невежда по части германских языков. Я, разумеется, не смог ни объяснить, почему держался невеждой, ни дать профессору ту книгу. Тогда после длительных, в течение нескольких недель, уговоров и просьб профессор невзлюбил меня и стал называть шарлатаном и бессовестным эгоистом – подумать только, не позволил и краем глаза заглянуть в тот удивительный список на языке, который был древнее, чем самый древний из тех языков, что когда-либо обращали на себя внимание лингвистов.
Сообщение о том, что я наполовину современный американец, а наполовину древний тевтонец, отнюдь не способствовало моему хорошему настроению. Моя современная половина – современный американец был, однако, сильного характера, так что я принудил к согласию, вернее, компромиссу второго человека, что жил во мне. Днем и к вечеру я даю волю одной своей личности, ночью – другой, а утром и урывками в ночные часы отсыпаюсь за двоих. Утром я сплю в кровати, как всякий цивилизованный человек. Ночью я сплю, как дикое животное, среди деревьев, как и в тот момент, когда Вы, Лилиан, наступили на меня.