Пока бригада неспешно продвигалась вперед, мне удалось несколько раз отклониться от маршрута, чтобы воскресить кое-какие воспоминания. Поэтому я легко отыскал дом в Женлене, где впервые встретил П. в последний год Первой мировой войны. В те годы она носила форму медсестры Баварского Красного Креста, из-под шляпки на лоб выбивались завитки волос, своим четким овалом лица с большими глазами и яркими губами она напоминала Марию-Антуанетту.
Ее личная маленькая комнатка в солдатском центре отдыха, которым она заведовала, отличалась хорошим вкусом. Несколько предметов старины придавали этой комнате атмосферу покоя, а книги свидетельствовали о литературных увлечениях ее обитательницы. Яркими красками пылали цветы, а несколько фотографий в серебряных рамках раскрывали происхождение хозяйки. На них были изображены офицеры в изящных кирасирских шлемах, казавшихся даже в те времена чересчур старомодными, а также красивые женщины в скромных позах с нитями жемчуга на шее.
Эта комната, в которой судьба моя совершила новый поворот, обрушила на меня поток воспоминаний. Множество несоответствий между нами, казалось, мешали обычному любовному союзу. Веками наши уважаемые семьи жили в разных частях страны: ее – в Бранденбурге, моя – на юге Бадена, но даже не это оказалось для нас препятствием. П. «дебютировала» в Берлине эпохи Вильгельма и часто посещала те большие дома, которые никогда не были в прусской военной касте, к которой принадлежала ее семья. Когда началась Первая мировая война, я только что вернулся после двухлетнего обучения в Оксфорде, где приобрел космополитические взгляды на национальные традиции и условности. Никогда в моем характере не было такого, чтобы судить о людях по месту их происхождения или по их национальности.
Из задумчивости меня вывел адъютант. Нам надо было возвращаться на основную дорогу, чтобы не упустить какого-нибудь связного. В пути я молчал. Прошлое держало меня в своих тисках, я испытывал смешанное чувство наслаждения и боли. Ныне я был разлучен с П. безвозвратно. В памяти возник ее образ в недавнем прошлом – верхом на ирландской гнедой, моей любимой, она охотилась на лис, сидя в дамском седле английского образца и на английский манер. С многолетним охотничьим опытом она приобрела отличную посадку, и я давал ей резвых и надежных лошадей, которые во время псовой охоты на лис уверенно брали самые крутые препятствия. Что касается верховой езды, П. придерживалась итальянской школы, давним приверженцем которой был и я. Даже в дамском седле она умела сидеть прямо, чтобы облегчить нагрузку на спину лошади. Шея лошади обычно была полностью вытянута и во время прыжка составляла со спиной одну линию от носа до хвоста.
Видимо, теперь все это ушло навсегда. Три лошади, идущие где-то в колонне штабного эшелона, казались мне дорогостоящими игрушками уходящей эпохи. Я вспоминал их всех поочередно, за много лет, как высовывают они свои головы из больших денников, глаза жаждут движения, уши топорщатся, шкуры блестят: Проглот, Аксель, Странствующий Рыцарь, Гелиотроп, Шутник, Титан, Квартус, Кветта, Королевский Орел. Скоро уже не останется лошадей, делящих невзгоды войны со своими хозяевами.
Дорога... Она выдернула меня из этого мира грез там, где шли вперед усталые эскадроны. Именно здесь в 1914 году был слышен грохот орудий на проходящем неподалеку фронте. Тогда она выглядела более мирной, чем теперь. Ныне зрелище было ужасное – непрерывный поток беженцев, человеческих существ, связанных общим несчастьем. Одни лежали или сидели на повозках, другие, усталые, со сбитыми ногами, брели пешком, толкая вперед ручные тележки или велосипеды, нагруженные узлами. Переполненные грузовики тащили за собой прицепы со скоростью пешеходов. Однажды я видел людей, облепивших задрапированный катафалк. Самым печальным для меня было смотреть на стариков, которые безнадежно отставали, и на детей, которые не плакали. Они часто стыдливо останавливались у полевых кухонь, эти голодные люди, принадлежащие к среднему классу, в элегантных шляпах и башмаках, матери, в чьих глазах была мольба за своих детей.
В Эрсене, небольшом городке западнее горы Лоретте, я прождал два дня, пока подойдут все эскадроны. Это та самая гора, где в 1914-1915 годах мы месяц за месяцем вели бои. До Вердена она, как мельничный жернов, висела на наших шеях в той бессмысленной войне на истощение. В те дни на вершине ее стояла разрушенная часовня, а теперь все пространство вокруг превращено в огромное кладбище. Кроме множества крестов, на нем есть и большая братская могила для останков разорванных на куски тел, которые невозможно было собрать воедино. Бесчисленные тысячи солдат пожертвовали здесь своей жизнью, чтобы в результате получить несколько футов земли. Надпись на надгробии гласила:
«Ты, странник, ступивший на эту Голгофу и эти тропы, некогда затопленные кровью, услышь крик, идущий из гекатомб: «Люди Земли, объединяйтесь. Человечество, будь человечным!»
И на обратной стороне:
«Груды костей, оживленные когда-то гордым дыханием жизни, ныне просто разрозненные части тел, безымянные останки, человеческое месиво, священное скопление бесчисленных мощей – Господь узнает тебя, прах героев!»
Если верить боевым донесениям нашей армии, сейчас войска штурмом взяли эту гору, однако никаких признаков этого мы не заметили, не считая одного подбитого танка и воронки от снаряда, еще раз потревожившего мертвых. Не было ни окопов, ни артиллерийских позиций, ни свежих могил, ни поля боя.
На скале Вими, некогда месте тяжелейших боев, расположился сейчас колоссальный канадский военный мемориал. После Первой мировой войны какой-то предприимчивый бизнесмен сохранил часть окопов, зацементировав их стены. Противники располагались здесь друг против друга на расстоянии от десяти до двадцати метров, избегая таким образом взаимного артиллерийского обстрела. Для привлечения туристов на месте боев оставили несколько разбросанных предметов вооружения: на одной стороне – «пикельхаубе», 8-миллиметровые пулеметы, а на другой – соответствующие британские реликвии.
На этот раз война просто пронеслась мимо горы Лоретте, как порыв ветра. В этих окопах, тщательно построенных для предыдущей войны, войска союзников снова оказали короткое сопротивление и снова бросили часть британского вооружения.
Я провел в Эрсене три дня, но теперь уже «по другую сторону» Нотр-Дам-де-Лоретто, так что смог наконец-то увидеть то, что когда-то мы пытались рассмотреть через стереотрубу. В Камбре была сформирована новая, моторизованная, Зенгерская бригада. Здесь меня тоже охватили грустные воспоминания, но уже другого рода. Я разыскал место, где 1 декабря 1917 года выкопал из общей могилы тело моего брата. Он был летчиком-истребителем, и его самолет сбили накануне первого в истории танкового боя. Под ясным зимним солнцем я долго искал точное место захоронения, пока после бесконечных расспросов не убедился, что нашел его. С парой помощников мы долго копались в общей могиле, а в это время мимо нас мчались в контратаку немецкие танки в этом первом танковом бою у Камбре. Английская артиллерия вела огонь по наступающей пехоте, и нам приходилось прятаться в разрытой могиле. Иногда нас засыпало по пояс. Все-таки нам удалось вытащить тело брата, лежавшее в нижнем из трех слоев трупов. Но санитары категорически отказывались выносить его под шквальным огнем. Тогда я взял ноги покойного под мышки, подтащил к своей машине и впихнул на сиденье рядом с собой.
Неподалеку от этого поля боя 1917 года и деревень Бурлон и Мевре стоял замок Аврикур, где в качестве адъютанта 14-го резервного корпуса я жил после весеннего наступления 1918 года. Замок был стерт с лица земли. Но после войны его отстроили заново, и теперь в нем располагалась армейская группа фон Бока, из состава которой формировалась моя бригада.