***
Ни свет Ни заря, конечно, снова проснулась. Она ведь не спала всю предыдущую ночь, и даже Доминиканский кофе не мог в полной мере вытравить из её души то, что обычно навевает просмотренная до дыр оскуневшая картина. Она снова проснулась и снова позвонила Женьке, чтобы убедиться, что всё это только сон и что абсолютно нормально её, хоть и не совсем нормальное по всей логике поведение. Что абсолюнто нормально для женщины в самом соку вдруг ни с того ни с сего взять и поехать куда нибудь туда, в Италию, чтобы покрасоваться и самой поглазеть на красивый закат.
А потому уже часа через четыре, максимум, пять, как это любит происходить в моих книгах, она уже сидела ны крыше маленького сицилийского домика и начинала свой разговор о вечности с домами, что окружали её и без того подтянутую сущность разными ухищрениями: резными фасадами, длинными шпилями новых южных надежд, башнями и маяками неизведанного.. Она сидела наверху и болтатала своими маленькими ножками. В одной её руке, как у древнегреческой статуи, находилась красивая белая тарелочка с желтой каемкой, из которой, чуть ли не высыпаясь, до краев положенный, выглядывал виноград любви к миру. Во второй её руке был стакан с обычной негазированной водой. Она сидела и смотрела вдаль, и больше ничего ей не надо было для того, чтобы ощущать себя счастливой. Так человек, который опоздал на самый важный рейс в своей жизни вдруг понимает, что счастье-вот оно. Просто напросто сидеть на остановочке времени. И пусть сейчас не лето, не Италия, и уж тем более не Сицилия, даже в том, хотя бы в том волшебном утреннем звоне будильника, когда всё живое ещё спит, можно найти уйму завораживающего. Хотя бы потому, что именно этот звон, а не наличие желаемого, просто берет и делает из вашего посоха жизни трон императора. Вода в стакане хоть и заканчивается, но от того на душе становится только приятнее. Как человек, который только что прекратил ворочать какую-то довольно неприятную, больную для него и уже довольно старую и забытую тему, так и Ни свет Ни заря, оглядываясь назад, на место, откуда она приехала, понимала, что её потенциал на теперь закончен и следует начать новый, абсолютно немыслимый доселе потенциал. Она сидела и камышом света тыкала в свой несозревший зимний побег добра. За счет её услий он поспевал. И ей надо было придумать что-то новое, вот она и старалась всячески пересилить необразованность и несовершенство, после всего-всего, и найти-таки в себе силы, чтобы придумать что-то ещё более гениальное и более новое. Внизу старик, везя свой воз со сладостями, прошел лишь половину маленького подъема за четрые с половиной часа. Начал накрапывать дождь. Ни свет Ни заря понимала: прошло только два месяца этого года. Осталость ещё десять. Ещё десять штук, ещё десять месяцев лазурных надежд и десять месяцев разных странствий. Сколько ещё раз можно будет встретиться при Луне со своим отражением и посмортеть в лицо седоглазому старику озеру? Бесчетное! И Ни свет Ни заря, собираясь с мыслями, доедая-таки последнюю виноградинку, продолжала жить. В небе происходила великая картина забытого мною художника: Восход Луны и Заход Солнца. «Ты за Луну или за Солнце?»,-спрашивала сама себя Ни свет Ни заря. И понимала, всеми клеточками своих подкрашенных в светлый развевающихся на ветру волос понимала: за Луну. Теперь за Луну. И жизнь, её и без того прекрасная жинзь, словно жизнь монаха, который продал свой Феррари, улучшалась.