— Жак! Милый!
На чумазом лице блеснули в улыбке зубы.
— Я искал вас, мадемуазель Луиза! Я забегал к мадам Марианне…
— Она жива?! — Луиза схватила мальчугана за плечи.
— Да, да! Просила передать, что благословляет вас. И всех наших. И дала вам хлеба. — Он ощупью нашел за пазухой ломоть, завернутый в обрывок газеты. — Вот…
— Ну нет, милый! Ешь сам! Сию же минуту.
— А вы?
— Я не голодна.
С нежностью и жалостью смотрела, как мальчик глотает непрожеванные куски.
— Ну а что на Монмартре, Жак?
— О, мадемуазель!.. — Голос мальчика странно зазвенел. — Они там… на улице Розье… где тогда убили генералов Леконта и Тома, помните?
— Ну, ну!
— Они пригнали к дому номер шесть больше сорока человек. Среди них и женщины, и дети. Их заставили стать на колени там, где убили генералов. Одна женщина ни за что не хотела… Она прижимала к себе ребенка и кричала другим: поднимитесь! Покажите зверям, что мы умеем умирать гордо!
Жак не мог говорить дальше.
— И… их убили? — глухо спросила Дмитриева.
— Да, мадам! И потом стреляли в тех, кто шевелился. Они убивают всех, — кто в сапогах или в годильотах… Мертвые лежат везде…
И снова темная волна тревоги опрокинулась на Луизу.
— А где же твой карабин? — спросила, стараясь подавить волнение.
— Бросил, мадемуазель Луиза. Осколком разбило приклад — стрелять нельзя. Но я найду другой! Утром же будет бой…
Бессильный рассвет вползал в улицы, высветляя слепые фасады, рябые от ударов снарядов, нащупывая в клубах дыма шпили церквей и соборов. Огненные стены горевших улиц и высокий костер Тюильри тускнели, отодвигались. В облаках кирпичной и известковой пыли рушились дома, красными тяжелыми птицами летела черепица крыш, опрокидывались колонны, подъездов, дымовые трубы и фонарные столбы.
Словно вспаханные чудовищным плугом, простирались разрушенные улицы. Мостовые и стены домов алели пятнами крови. И — убитый мальчишка, заброшенный взрывом на балкон второго этажа и как будто молящий о помощи свешенными через перила руками. И беленькая кошка с розовым бантом на шее, мяукающая на подоконнике горящего изнутри дома…
В тот день Луиза не делала пометок на прикладе карабина: перед лицом неминуемой гибели это не имело смысла. Да она и сама потеряла счет тем, кто, оказавшись под ее прицелом на той стороне баррикады, падал после ее выстрела. Перезаряжая карабин, оглядывалась на испачканные пылью и пороховой копотью лица: Аня Жаклар с рассыпанной по плечам светлой косой, невозмутимая, как всегда, в сбившейся на ухо шляпке с пером, чумазая, но все равно покоряюще красивая Елизавета Дмитриева, Натали Лемель, разрывающая на себе кофту, чтобы сделать кому-то перевязку…
Изредка взгляд Луизы среди черного и серого ловил мелькание красного цвета — члены Коммуны сражались на баррикадах, опоясанные своими красными шарфами с золотыми кистями, а члены ЦК гвардии — в таких же, но отделанных серебром. Она замечала в дыму и пыли фигуры Ферре, Брюнеля, Вермореля, Делеклюза, Лефрансе, Лисбонна. Грохот боя заглушал голоса, но она, в силу какой-то необъяснимой интуиции, понимала то, чего не могла расслышать. И перед ней вставала картина невиданного в истории человечества сражения, участницей которого она была.
Сражение постепенно сдвигалось от бульвара Тампль к бульвару Вольтера — на всем протяжении от Шато-д'О до площади Бастилии. Отступая, федераты поджигали и взрывали дома, воздвигая между собой и врагами огненную стену. Кто-то незнакомый Луизе кричал за ее спиной, что в левобережье Врублевский вынужден был оставить Люксембург, Пантеон и парк Монсури, что немцы пропустили вверх по Сене версальские канонерки и теперь эти суда прицельным огнем бьют по берегам реки… Но площадь Бастилии держится…
Что же еще из того дня навсегда отпечаталось в сознании? Как, удивленно вскинув брови, пошатнулась от невидимого удара и опустилась на камни Елизавета Дмитриева? Как укладывали на носилки окровавленного Брюнеля? Как последний раз помахал тебе дымящейся сигарой Теофиль? Как бесстрашно маленький Жак водружал над баррикадой вместо сбитого снарядом новый флаг?.. Да, и это, и чьи-то вскрики и стоны, и мяуканье обреченной кошки. И почему-то весь тот день звучал в ушах исступленный и страстный голос Лефрансе: «Да, я из тех, кто одобрял и считал абсолютно моральным сжечь этот монархический, ненавистный символ мерзкого прошлого, который назывался Тюильри! Да, я из тех, кто трепетал от радости, глядя, как полыхает мрачный дворец, откуда столько раз исходили приказы о расправах с народом и где было задумано и прославлено столько преступлений!»