Галифе и его свита отъехали в сторону, а солдаты конвоя, тыча пленных штыками и саблями, заставляли их проходить перед генералом. Глаза Галифе смотрели холодно, закрученные усы вздрагивали.
— Направо! Направо! Налево! — командовал, взмахивая плеткой, генерал, и, подчиняясь его жесту, конвоиры сортировали людей. Многие не понимали смысла этой зловещей сортировки, но большинство, как и Луиза, приводили в порядок свою одежду. Кто-то громко молился, испуганно плакал ребенок на руках женщины, которой Луиза отдала зонт.
А дождь все лил. Черным глянцем сверкали клеенчатые плащи офицеров, суетился, наблюдая за порядком, комендант. Продолжали пасхально трезвонить бесчисленные колокола.
Луиза оказалась «налево», штык конвоира сильно оцарапал ей руку. Она еще не могла определить, что уготовано тем, кого штыками отогнали к кирпичной стене «направо», и тем, кто, подчиняясь конвою, очутился неподалеку от ворот. Но вот одна из женщин, немолодая и изнуренная, проходя мимо Галифе, бросилась к нему, обхватила руками сверкающий сапог. Вздрогнув, Галифе откинулся в седле, тень испуга пролетела по надменному лицу. Но он сейчас же справился и оттолкнул женщину ногой.
— Генерал! Генерал! — кричала она. — Мой муж не виноват! Он не сражался! Будьте милосердны, генерал!
— Где ваш муж? — спросил Галифе, улыбаясь углом рта.
— Катрин! Стыдись! — крикнул мужской голос из толпы «направо», и Луиза увидела добротно одетого пожилого человека в пенсне, — он мог быть учителем или врачом.
Женщина продолжала:
— Не виноват! Он ничего не делал! — И все порывалась снова схватить генеральский сапог с серебряной шпорой.
— Мадам! — усмехнулся Галифе. — Перестаньте играть комедию! Поверьте, я бывал во всех театрах Парижа, меня не обмануть! А у вашего мужа слишком независимый вид, он вполне заслужил пулю. Уберите ее!
Вскоре сортировка закончилась, Галифе жестом подозвал коменданта. Прищурившись, оглядел пленных «направо», у кирпичной стены, поиграл желваками чисто выбритых щек.
— Из митральез, полковник! Эта падаль не стоит, чтобы на каждого тратили пулю! А этих, — он презрительно махнул на согнанных к воротам, — в Версаль, в Сатори! Там земли для всех для них хватит!
Конвой принялся подталкивать людей штыками к воротам. Солдаты из команды коменданта катили от ворот в глубь двора две митральезы, и стоявшие у стены, и отгоняемые к воротам с ужасом смотрели на них.
Луиза кричала вместе со всеми, но не слышала ни своего голоса, ни слов. Острие штыка безжалостно впивалось то в плечо, то в грудь: остановиться было невозможно.
Они не успели отойти от бастиона и полквартала, как за его стенами загремели трескучие выстрелы митральез, а потом — одиночные ружейные… Для оставшихся у кирпичной стены все кончилось!..
Дождь продолжал лить как из ведра. Измученные люди едва переставляли ноги, плакали дети. Беспощадный конвой гнал пленников по дороге к Версалю. Откуда-то появились смоляные факелы, в их прыгающем огне растянувшаяся колонна представлялась Луизе порождением ее воспаленного воображения…
Казалось, крестному пути не будет конца. Кое-кто не мог идти, падал в грязь, его кололи штыками и били ногами, а если и тогда не шел, оттаскивали в сторону а убивали, — так случилось с двумя женщинами и несколькими стариками… Пылали факелы, светилось за пеленой дождя тусклое зарево Парижа…
И лишь поздно ночью на холме, впереди, в серой мгле, вырисовались зубчатые стены Сатори…
Итак, Луиза, начинается новая полоса жизни! И кто может сказать — фигура какого зловещего Галифе поджидает тебя в конце пути, кому предстоит перечеркнуть твою жизнь?..
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
„Коммуна побеждена! Да здравствует Коммуна!"
Можно ли называть жизнью бесконечную вереницу дней, наполненных лишениями, издевательствами, болью? Немыслимо далекой представляется синева неба; недоступна для ладоней шелковистая зелень травы; вместо хлеба — гнилые, червивые сухари; ночью — мучительный сон на кишащей вшами охапке соломы, а то и просто на мокрой от дождя или промерзлой земле! И — безнаказанная грубость тюремщиков, безжалостные тычки и побои и ружейные залпы неподалеку, когда расстреливают друзей. И мутная лужа посреди двора Сатори, откуда приходится черпать воду для питья, когда жажда становится непереносимой Вода в луже розовата от крови: в ней палачи моют руки после очередных экзекуций и в довершение надругательства над арестантами отправляют возле естественные потребности… И так не день, не два и не три, а почти восемьсот дней — из тюрьмы в тюрьму, из каземата в каземат!