Иронически усмехаясь, постукивая пальцем но табакерке, Риго подошел к сидевшим в углу.
— О! Бонжур! Как изволит поживать полицейский комиссар по надзору за молодежью, ваш обожаемый начальник мосье Лагранж? Не угодно ли понюшку? Угощайтесь, пожалуйста!
Мари шепнула Луизе:
— Ой, боюсь, Луизетта, недолго нашим сорванцам разгуливать на свободе! Видишь, что выделывает?!
Луиза кивнула, а стоявшие у столов в ожидании Риго скандировали хором:
— Шпи-ков вон! На-воз Им-пе-рии во-о-о-он!
Один из субъектов в углу пытался защищаться:
— Уверяю вас, вы ошибаетесь, мосье Рауль Шорж Адольф Риго!
Обернувшись к друзьям, Риго расхохотался.
— Вы слышали?! Ищейки Лагранжа полностью вызубрили мое имя! Сие делает честь мне и их способностям, не правда ли? Какая завидная лакейская прилежность! О, вы, мосье, не даром получаете сребреники комиссара Лагранжа!
Смущенно бормоча, не допив пива, шпики под хохот и улюлюканье зала ретировались через боковую дверь.
Когда Риго вернулся к компании, один из студентов, расплескивая вино, поднял над головой бокал.
— Мадемуазель и месье! Предлагаю тост за Робеспьера грядущей революции!
Тост подхватили, но Риго протестующе вскинул руку.
— Э, нет! Я не желаю быть похожим на Неподкупного! Своим «Верховным Существом», своей «новой религией» он унижал саму идею революции! Нет! Уж если говорить о преемственности, я желал бы быть похожим на Эбера или на Клоотца![8] И не только жить, как они, а и умереть так же мужественно, как сумели они в ошейнике гильотины!
Сидя рядом с Теофилем, Луиза искоса поглядывала на него и радовалась: на впалых и серых после тюрьмы щеках появились пятна румянца, ярче стал блеск антрацитовых глаз. «Да, — думала она, — в будущих боях Тео-филь и Риго пойдут впереди других, — я буду счастлива идти плечом к плечу с ними».
Домой вернулась за полночь, долго ворочалась в постели, думала о Теофиле, о предстоящей жестокой борьбе. Почувствовав, что уснуть не удастся, встала, села к столу и при свете свечи записала:
Империя в агонии старается упиться кровью;
Она еще царит в своих покоях,
На пороге которых кучами лежат трупы,
Но в воздухе уже победно звучит «Марсельеза»,
И солнце встает в красном тумане…
И еще быстрее завертелось колесо ее жизни. Утром и днем — занятия в школе; милые, доверчивые лица монмартрских девчушек, за чью судьбу она считала себя в ответе, кому старалась передать свое отношение к миру, презрение и ненависть к насилию и стяжательству, готовность к борьбе и к жертве, если жертва окажется необходимой.
«Как прекрасно, — часто думала она, — что мы с мадемуазель Пулен ко всему относимся одинаково, и какая страшная беда, что доктора не в состоянии хотя бы замедлить течение ее болезни». Высокая температура, лихорадочный блеск глаз, пылающие щеки — все свидетельствовало о близости трагического исхода. А сама Пулен, с ее кроткой самоотверженностью, лишь улыбалась в ответ на сетования. «Ах, дорогая Луиза, — говорила она. — Не надрывайте из-за меня себе сердце. Я рада: рядом с вами мне удалось кое-что сделать на этой грешной и не особенно уютной земле!»
Но занятия в классах, где Луиза преподавала естествознание, историю и литературу, были для нее только прелюдией того часа, когда, наскоро проглотив немудреный обед, она с головой окуналась в кипящий страстями водоворот, каким и представлялся ей и каким на самом деле был в то предгрозовое время Париж.
Да, город был похож на вулкан накануне извержения! В организованных Варленом дешевых кооперативных столовых «Marmite»[9], в кафе и трактирах произносились такие речи, каких парижане не слышали с июня сорок восьмого. Любимцы рабочих предместий — Флуранс и Делеклюз, Варлен и Ферре, Лефрансе и Риго выступали повсюду, разоблачая преступления Империи. Возвращаясь домой, Луиза писала в своем дневнике:
«Гнев, накоплявшийся в течение двадцати лет, прорывается неудержимо. Мысль освобождается; книги, проникавшие во Францию лишь контрабандой, издаются в Париже. Испуганная Империя надела маску «либеральной», но никто этой демагогии не верит… Париж все больше освобождается от Бонапарта. Крылья усатого орла отяжелели, налились свинцом. Революция зовет под красные знамена всех, кто молод, умен и горяч».
Сердце Луизы в те дни согревало не только сознание, что опа служит делу освобождения. В ее душе навсегда поселились дорогие ей люди — Тео и Мари Ферре.