— Имя и номер заключенного?
Искаженный голос доносится из небольшого динамика, впаянного в плексиглас у входа в федеральное исправительное учреждение в Отисвилле, штат Нью-Йорк. Ворота, на них колючая проволока. Бетонные стены. Заметны тени скрытых за ними жилых корпусов. Кроме этого да еще вывески, сообщающей, что это и в самом деле тюрьма, в облике этого места нет ничего особенно гнетущего. Если, конечно, вы не находитесь здесь в заключении, поскольку система уголовной юстиции постановила, что таким образом вам надлежит выплатить свой долг обществу. Я назвала имя брата. Держа наготове открытую записную книжку, прочитала и присвоенный ему здесь номер: «5007943NYS34».
— Кем приходитесь заключенному? — снова спросил голос.
— Сестрой.
Через минуту раздался характерный щелчок, и тяжелая армированная дверь открылась. Я вошла, прошла по короткому коридору без крыши, над головой только серое ноябрьское небо, справа и слева стены из шлакобетона, ведущие ко второму контрольно-пропускному пункту. Здесь мне предстояло предъявить удостоверение личности и ждать, пока из моих сумок все вытряхнут и проверят содержимое. Пришлось вытерпеть и обыск, проведенный женщиной в форме. Когда стало наконец ясно, что я не вооружена и не опасна, что две пачки «Орео», которые попросил принести брат, это действительно любимое школьниками печенье, а в банках арахисового масла не спрятаны бритвенные лезвия, меня проводили в комнату ожидания. Унылое помещение, выкрашенное характерной для государственной больницы зеленой краской, с серыми пластиковыми стульями, люминесцентными лампами, потрескавшимися потолочными плитками и истертым линолеумом. Даже несмотря на свои предыдущие посещения, я все равно нервничала, оказавшись здесь. Тюрьма есть тюрьма, даже если твоему брату в рамках процесса реабилитации здесь предлагаются на выбор уроки игры на пианино или испанского языка.
— Элис Бернс?
Меня выкликнули по имени — невысокий латиноамериканец в синей униформе служащего тюрьмы, которая явно была ему велика. Я встала. Подвергнув мои сумки повторной проверке, меня отвели в комнатушку с письменным столом и двумя стульями из нержавейки. Как же мне захотелось закурить прямо сейчас! Хоть бы сигарету-другую за пятьдесят минут, отведенные на свидание с братом, — и вся эта пытка стала бы куда более сносной.
Сев на жесткий, с прямой спинкой стул, я в ожидании заключенного номер 5007943NYS34 прикрыла глаза, чтобы немного передохнуть от всего этого казенного убожества.
— Привет, сестренка.
Я широко открыла глаза. Передо мной стоял брат, и он явно сбросил фунта три с нашей встречи на прошлой неделе. Я поднялась. Мы неловко обнялись, и я подивилась той пылкости, с которой Адам сдавил меня в объятиях, будто хотел передать какую-то духовную силу.
— Ничего себе, — пробормотала я.
— Пастор Уилли сказал, что я грандиозно обнимаюсь — он никогда ничего подобного не встречал.
— Я уверена, что уж кто-кто, а пастор Уилли разбирается во всех видах объятий.
— Ты вроде надо мной насмехаешься, сестренка?
— Вроде того. Почему ты так похудел?
— Зарядка. Правильное питание. Молитва.
— Молитва помогает сбросить вес?
— Если начнешь смотреть на калорийные продукты как на искушение дьявола…
Я подняла сумку со сладостями, которые принесла брату:
— Тогда зачем ты просил принести всю эту вредную еду?
— Немного побаловать себя раз в день — в этом нет ничего дурного.
— А съесть десять печений за раз — это, стало быть, сатанинский соблазн?
— И снова этот твой тон.
— Я ночью плохо спала. И все это для меня сплошной стресс.
— Так и должно быть, учитывая то, как плохо я себя вел. Я разрушил много жизней. И навлек позор на всех нас.
Я взмахнула рукой, как коп, регулирующий уличное движение:
— Хватит, ты уже достаточно передо мной извинялся.
— А пастор Уилли говорит, что до конца извиниться за прошлые грехи невозможно, всегда будет недостаточно. И единственный способ все загладить — это идти путем праведности и искупить вину за содеянное в прошлом.
— На мой взгляд, большой срок в тюрьме — вполне себе искупление. Ты во вторник голосовал?
— Мне нельзя. Один из многих недостатков заключения в том и состоит — ты лишаешься права голоса. Лишаешься права делать практически все.
Адам принялся расхаживать взад и вперед по узкой комнате — давняя привычка невротика, которую он подавлял годами, пока его не заключили в наручники и не провели под конвоем на глазах у собравшихся журналистов. Сейчас, глядя на него, я поняла горькую правду: какие бы он ни вел сейчас разговоры о вновь обретенной внутренней гармонии и искуплении, какой бы независимый вид ни напускал на себя во время оглашения приговора, как бы адвокат ни уверял, что через три года он выйдет из этого заведения общего режима, в душе моего братика царил прежний раздрай. Я подскочила к нему, обхватила двумя руками за плечи, отвела к стулу и посадила, а он только причитал тихонько: