В начале Хануки мама с миссис Коэн ходила в синагогу и даже вела себя вполне любезно, когда вечером мама Карли призналась, что я захожу к ней три раза в неделю.
— А тебе, конечно, и в голову не пришло рассказать мне о такой мелочи, — выговаривала мне мама через несколько часов после посещения синагоги.
— Я думала, ты рассердишься.
— За доброе дело для женщины, пережившей самую ужасную трагедию, какую только можно представить?
— Ты не ревнуешь?
— Ревную? Ты о чем?
Я ничего не ответила. В этом не было необходимости.
Мама наконец нарушила молчание:
— Я рада, что ты такая заботливая.
На Рождество Карли не объявилась. Не приехал домой и Питер, решивший провести праздничные каникулы в Либерии, где в Корпусе мира трудился его друг по колледжу. После той поездки в Бодуин мы с ним почти не поддерживали связь, хотя, когда стало известно, что я принята, от него пришла открытка с поздравлением. На ней был изображен великий комик Граучо Маркс, а на обороте Питер написал: Я же тебе говорил! Браво! Люблю… И его подпись.
Я не ответила. Когда Питер позвонил на Рождество из Монровии и мама передала мне трубку, я только односложно отвечала да и нет — мне хотелось, чтобы Питер понял, что я все еще обижена на него. Адам стоял рядом — на Рождество он послушно приехал домой. Когда я вернула маме трубку, брат жестом показал, чтобы я вышла. Я набросила армейскую шинель, купленную неделю назад во время поездки в Нью-Йорк — нашла ее в большом комиссионном магазине на Салливан-стрит в Виллидже, — и прихватила пачку сигарет и зажигалку. Накануне вечером пошел снег — настоящее белое Рождество, — и я собиралась позже прогуляться по берегу моря, тем более что за рождественским обедом родители, разумеется, сцепились — а чем, спрашивается, тот год отличался от остальных? Адам только накануне вернулся из верховьев штата Нью-Йорк. Папа отметил его приезд, напившись до положения риз, а наутро страдал от сильного похмелья.
— Что там у вас с Питером?
— Ничего.
— Брось, сестренка, я же вижу.
Сестренка! Я ненавидела это слово. Считала его слащавым. Но сейчас мне показалось, что не стоит напоминать об этом Адаму.
— Сколько же пива вы с папой вчера прикончили? — спросила я.
— По шесть, не меньше. Но он настаивал, чтобы перед каждой бутылкой мы пропускали по стопке «Тулламор Дью».
— Шесть бутылок пива, шесть стопок виски… впечатляет, нечего сказать.
— Ты не ответила на мой вопрос.
— Спроси у Питера.
— Не могу. Он в Африке, а ты здесь. Так что давай рассказывай.
— Все нормально, — соврала я.
— Что ты скрываешь?
— Я — Бернс… и что-то скрываю? За нами такое не водится. — И увидела, что Адам побелел как мел. — Если тебе так уж нужно знать, какая кошка пробежала между нами с Питером, может, сам раскроешь мне кое-что из своих секретов?
Адам побелел еще больше и отошел от меня в сторону. Я хотела было догнать его, но подумала: он ни за что не расскажет о той страшной аварии, и я должна относиться к этому с уважением. А еще я подумала: у нас так мало общего, единственное, что нас связывает, — кровное родство. Но как можно быть такими близкими родственниками и при этом такими разными?
— У меня есть новость, — наконец заговорил Адам.
— Поделись.
— Папа нашел мне работу после того, как я окончу магистратуру в июне.
— Что за работа?
— В его компании в Чили.
— Ого, — сказала я, не зная, как к этому отнестись. — Тебя это радует?
— Ну, смогу уехать из страны — это клево. К этому времени я или женюсь на Пэтти и возьму ее собой, или…
— Может, тебе просто порвать с ней и сбежать?
Адам улыбнулся:
— Ты бы этого для меня хотела, да?
— Я бы хотела, чтобы ты жил так, как сам хочешь, а не так, как, по-твоему, от тебя ждут.
Адам немного помолчал.
— Жить как хочется, — сказал он наконец, — какая прекрасная мечта.