Только потом я сообразила, что немец не был способен поверить, что девушка двадцати двух лет отроду могла быть синхронным переводчиком на историческом процессе. И он решил прибавить мне лет десять. А ведь нам действительно было в то время всего лишь по двадцать — двадцать пять лет. Теперь, пройдя тернистый путь синхрониста, я могу утверждать, что только в таком возрасте и можно успешно начать карьеру синхронного переводчика, если, конечно, ты к этому готов. Через десять — пятнадцать лет начинать подобную карьеру уже поздно.
Но немецким туристам я рассказывала тогда совсем не об этом. Я пыталась донести до них свои впечатления и переживания. И я была глубоко убеждена, что меня поняли и что уж во всяком случае никто не сомневается в правдивости моего короткого эмоционального рассказа. Заданный мне вопрос о возрасте полностью уничтожил эту мою уверенность. Меня обидело не превращение в древнюю старуху. Дай нам Бог дожить до такого возраста в разуме и в силе. Меня огорчило непонимание того, что я говорила от всей души. Видимо, кому-то показалось, что мой рассказ о процессе был не чем иным, как выдумкой. И это несмотря на мою открытость, на стремление говорить не о событиях, а о моих чувствах и впечатлениях. С такими грустными мыслями я поехала домой.
Прошло около двух недель, и на обратном пути из поездки в Волгоград немецкая делегация вновь оказалась в Москве.
Розе-Мари пригласила меня на прощальный ужин в ресторан «Арагви», и тут я не смогла противостоять желанию рассказать всей делегации историю с незнакомцем и его вопросом о моем возрасте. Разумеется, я не указала на автора злополучного вопроса, хотя и узнала его по глазам, которые теперь внимательно смотрели на меня в освещенном зале.
Не знаю, как на кого, а на Розе-Мари мои речи произвели впечатление, и она предложила мне записать мои рассказы и размышления о Нюрнбергском процессе на русском и немецком языках и издать их вместе с ее, Розе-Мари, комментарием. В запале после успешного выступления, которое, как мне казалось, на этот раз дошло до сознания слушателей, я согласилась.
Времени на серьезную беседу у нас было мало, и мы решили, что каждая из нас все подробности своего плана изложит в письмах. А пока я решила писать текст по-русски и наговаривать его немецкий перевод на магнитофон. Мы полагали, что я буду пересылать свой готовый текст Розе-Мари для подготовки ею соответствующего комментария.
Из этой затеи ничего не вышло. Первая же попытка осуществить наши замыслы показала, что одни эпизоды моей жизни просились на бумагу на русском языке, а другие настойчиво требовали немецкого. Писать одновременно на двух языках, я думаю, даже опытным авторам (не говоря уже о начинающих) очень трудно. Что же касается собственноручного перевода повествования с русского на немецкий или с немецкого на русский, то это требует большой затраты времени: ведь автора почти никогда не может удовлетворить качество собственного перевода. Соблазн постоянного совершенствования текста, как его содержания, так и формы, слишком велик.
Поэтому я решила начать с того, что напишу всё на моем родном русском языке, а дальше — будь что будет. О результатах судить не мне. Так я приступила к работе над рукописью, еще не представляя себе в полной мере, какие трудности подстерегают меня на этом незнакомом мне поприще.
На первых порах меня, признаюсь, мучили сомнения, вправе ли я вообще ставить перед собою такую задачу, справлюсь ли я с ней. Но постепенно воспоминания завладели мной. И если еще совсем недавно сама мысль взять и запечатлеть на бумаге мною увиденное, услышанное и пережитое казалась мне чем-то недозволенным, более того — крамольным и страшным, то теперь отказаться от рассказа о прошлом я не могла. Видно, настало время вспоминать. Может быть, потому, что события 90-х годов на моей Родине хотя и не вырвали из души полностью, но всё же приглушили чувство страха, владевшее советскими людьми — «винтиками» в годы сталинизма.
И вот возникло непреодолимое желание рассказать о пережитом. Память настойчиво уводит меня в прошлое, подтверждая справедливость слов знатока русской души Антона Павловича Чехова «Русские любят вспоминать, но не любят жить». Что касается жизни, то моя уже давно прошла. Остались одни воспоминания. И, следуя совету Розе-Мари, я обращаюсь сейчас не к моему житью-бытью в Советском Союзе до и после 1937 года и в Германии до и после 1933 года, а к одному из чрезвычайных событий моей молодости — Нюрнбергскому процессу.
Скажу только, что к тому времени два десятилетия моей жизни были уже позади. Это были годы, богатые событиями, годы сталинизма и второй мировой войны. И я успела многое пережить: детство с добрыми и умными, любящими меня родителями, их арест и связанные с ним страдания, преследования и унижения, возвращение моих любимых «врагов народа» и воссоединение нашей семьи, Великую Отечественную войну в тылу и на фронте.