Нюрнбергский процесс, состоявшийся сразу же после разгрома нацизма, успел осудить не только преступления, но и преступников, их совершивших. Это был Суд народов над главными немецкими военными преступниками, что нашло отражение и в его официальном названии. Поэтому показания живых главарей нацистского государства, как и сами главари, вызывали и продолжают вызывать большой интерес мировой общественности. И в первую очередь это относится к главному из главных на скамье подсудимых — Герману Герингу.
Интерес к Герингу
Мои немецкие и русские друзья, знакомые и случайные собеседники, узнав, что я была переводчиком на Нюрнбергском процессе, почти всегда спрашивают о Геринге, о его самоубийстве, поведении и внешнем виде. За этими вопросами иногда следуют нередко повергающие меня в смятение высказывания типа: «Говорят, что в ходе процесса Геринг очень изменился в лучшую сторону» или «Говорят, он прекрасно держался и мужественно защищался».
Что же, нет дыма без огня! «Артистическая» манера поведения Германа Геринга заставила многих мемуаристов, в том числе и соседей Геринга по скамье подсудимых, в какой-то мере отдать должное его поведению на процессе. На суде Геринг безоговорочно признал свою причастность к целому ряду преступлений, однако с его стороны это не было мужеством, хотя и походило на мужество. Это было как бы частью и неизбежным следствием принятой на себя «великой роли», которую, как ему казалось, он играл на сцене Истории.
Главный преступник признавался в том, что он совершал преступления, но делал эти признания даже не под давлением неопровержимых доказательств, а как бы потому, что считал свои действия правильными, не нарушающими обычаев людских и заповедей Божьих. Со стороны подсудимого и его защитника это была продуманная тактика, преследовавшая одну цель — лишить главного американского обвинителя Джексона возможности с должной убедительностью показать несовместимость действий подсудимого с людскими обычаями, человечностью и Божьими заповедями. Пользуясь этим приемом, Геринг на перекрестных допросах в каком-то смысле как бы переигрывал Джексона.
К тому же, повторяю, он беззастенчиво красовался и похвалялся своими «историческими подвигами». Казалось, вот-вот и он воскликнет: «Какой великий рейхсмаршал погибает!» Теперь мне часто кажется, что он уже заранее знал, что сумеет избежать петли и кончит жизнь красиво.
Коллеги Геринга так вспоминают о поведении своего главного.
Франц фон Папен, по меткому определению Джексона, «державший стремя Гитлеру, когда тот прыгал в седло», пишет о Геринге и о себе: «Мне было приятно, что по крайней мере один из нас попытался защитить то, во что он когда-то верил».
Шахт, тот самый Шахт, который был столь критичен по отношению к Герингу в своей характеристике рейхсмаршала, противореча этой характеристике, написал в мемуарах следующее: «Поведение Геринга на Нюрнбергском процессе и его негромкие реплики по ходу дела свидетельствовали о его мужественной позиции. Выступая в качестве свидетеля, он (Геринг) в диалоге с обвинителями продемонстрировал свою превосходную сообразительность и находчивость. Своим внешне весьма достойным поведением он даже на обвинителей произвел неизгладимое впечатление». Правда, Шахт тут же добавляет, что такое поведение не могло скрыть шантажа, убийств, грабежа, воровства и множества других совершенных Герингом преступлений.
С последним замечанием легко согласиться. Что же касается моего впечатления о главном подсудимом Нюрнбергского процесса, то должна признаться, что своими речами покорить меня он не смог. Любые его попытки оправдаться и оправдать национал-социализм казались мне не более чем жалкими увертками пойманного преступника. Это впечатление усугублялось еще и тем, что почти за всеми преступлениями Геринга скрывалась его неутолимая жажда материального обогащения. Какие уж тут благородные идеи и высокие помыслы!
Итак, он не сомневался в том, что его ждет смертная казнь, но остался верен себе, продолжая по привычке позировать, на этот раз перед судом. Мысль, что на Международном процессе он «подсудимый № 1», окрыляла его.
Ответы Геринга на десятидневном изнуряющем допросе (как свидетеля по своему собственному делу) были категоричными и четкими. Нередко он признавал свое непосредственное участие в преступлениях и тут же оправдывал это «благом немецкого народа» и формулой «цель оправдывает средства». Нет, он не менялся, он оставался самим собой.