Германия, 1930
Сквозь годы я всматриваюсь в прошлое. Берлин. Мы в Германии, куда мой отец, химик по специальности, послан в длительную служебную командировку. Закрываю глаза и вижу девочку в легком платьице с кожаным ранцем на спине и маленькой кожаной сумочкой для завтраков на длинном узком ремешке через плечо. В ранце — альбом для рисования, цветные карандаши, пенал, книга для чтения, тетрадь по арифметике и тетрадь по чистописанию, выдуманная каким-то умным немцем Зюттерлином для того, чтобы мучить детей.
Я его ненавижу, но каждый день, прежде чем открыть тетрадь по чистописанию, я читаю его фамилию, написанную готическими буквами на обложке. Под этим Зюттерлином (Siitterlin) я уже сумела написать свою фамилию так, что моя мама ее не узнала, потому что в народной школе, где я учусь, разрешают писать только готическим шрифтом и только так, как пишет этот Зюттерлин. В нашем классе его никто не любит. Он приносит нам много неприятностей, хотя мы его никогда не видели. Но наша учительница фрейлен Шталь говорит, что мы должны писать, как он. Она научилась писать, как он, когда была в первом классе, и теперь учит нас. На каждой строчке она красными чернилами пишет чистенькую остренькую букву, а мы должны повторять ее десять, двадцать раз, пока не напишем, как Зюттерлин. Мне пришлось писать каждую букву по целой странице. Я старалась, но фрейлен Шталь всё время ставила мне четверки. Сначала за буквы и за грязь, потом, когда буквы стали получаться, за одну грязь.
Мама не могла поверить, что за грязь в Германии ставят не двойки, а четверки и иногда даже пятерки. А я знала, что ставят, но не говорила ей, почему. Тогда мама пошла к нашей квартирной хозяйке. Это очень толстая фрау Гогенер с расстроенными нервами. Ее муж, тоже Гогенер, погиб на войне, и теперь она получает за него пенсию, но ей никогда не хватает денег, потому что немцы проиграли войну и победители у них всё забрали. Она мне сама об этом говорила. Но мне кажется, что денег ей не хватает потому, что она любит есть пирожные и шоколад. Так много даже детям не дают. Моя мама говорит, что это очень вредно.
Мама и фрау Гогенер обо всем говорят друг с другом, хотя мама не знает немецкий, потому что в ее гимназии в Харькове учили французский, а фрау Гогенер ни слова не знает по-русски. Но мама всё понимает, и ее все понимают. Она покупает в магазине рядом с нашим домом колбасу и говорит продавцу: «Bitte rasieren!» (Пожалуйста, побрейте!). И продавец — bitte schon — нарезает колбасу. А когда мама отдает фрау Гогенер молоко, она всегда говорит «Milch ohne Zitrone!» (Молоко без лимона!). И Гогенерша сразу понимает, что молоко не кислое. Мой папа очень волнуется, когда мама говорит по-немецки. Он тогда шепчет: «Лида, что ты говоришь!». А сам всегда молчит, когда надо говорить, или говорит: «Ein Moment, Lexikon!», достает из портфеля толстый словарь и потом долго читает его. А за это время моя мама всё уже сказала.
Фрау Гогенер, из вредности конечно, объяснила маме, почему я получаю по чистописанию четверки и пятерки. Потому, что у немцев в школе всё наоборот. У них четыре значит «плохо», пять — «очень плохо». Поэтому немецкие родители хотят, чтобы их немецкие дети получали только единицы и двойки — «очень хорошо» и «хорошо». Ну, в крайнем случае тройки. Это у них и у нас одинаково — не плохо, не хорошо. Мама говорит, что по-русски это значит «посредственно».
Я знала, что «четыре» и «пять» — плохие отметки, но мне не хотелось, чтобы мама расстраивалась, потому что у нас скоро будет новый ребенок и папа всё время говорил мне, что маме вредно огорчаться и чтобы я, по крайней мере сейчас, слушалась и ничего не выдумывала. Папа считает, что я родилась выдумщицей и шалуньей. И я решила, что, когда родители попросят меня сказать, что говорят немцы, я буду говорить им только хорошее, чтобы мама не волновалась, а папа не сердился.
Поэтому, когда к нам пришел полицейский в каске и строгим голосом приказал маме отдать меня в школу, потому что в Германии все дети, которым исполнилось шесть лет, должны учиться, я сказала маме, что господин полицейский просит ее отвести меня в школу. И еще он сказал, что, если мама не сделает этого, ее вызовут в полицию. Я сделала вид, что этого не поняла. А мама закивала головой и спокойно ответила полицейскому: «Gut, gut! Auf Wiedersehen!» И на следующий день мы пошли с мамой в народную школу и меня записали в первый класс.
Сначала в школе было очень интересно. Все дети в нашем классе перезнакомились друг с другом. Мы с Эрикой Кацелински решили дружить, потому что сидим за одной партой. Наша учительница фрейлен Шталь сначала говорила, что мы хорошие мальчики и девочки и что мы должны хорошо учиться. Мне очень хотелось получать хорошие отметки, и всем детям, наверное, тоже. Но потом нам надоело каждый день сидеть долго на одном месте, и однажды мальчишки на задних партах затеяли какую-то возню. Фрейлен Шталь разозлилась и вызвала двух учеников к доске. Мы думали, что она заставит их прочитать стихотворение, которое мы должны были выучить дома наизусть, но она приказала им вытянуть руки, взяла черную линейку и стала бить их линейкой по рукам. Я не вытерпела, вышла к доске и сказала, что учительница не имеет права бить учеников, что в Советском Союзе бить детей запрещено и что, когда в Германии будет революция, детей бить тоже запретят.