Но нет ни Брунгильды, ни Зигфрида, ни Эрики Капелинс-ки. Из письма, которое в 1932 году прислала нам фрау Гогенер, мы узнали, что отец моих верных друзей, так и не найдя работы, женился на богатой старухе, бросив молодую жену и двоих детей. Жена, чтобы прокормить семью, подалась на улицу и занялась самой древней профессией, но не выдержала унижений и конкуренции и повесилась. Детей забрали в приют.
Эрика Кацелински несколько раз приходила к фрау Гогенер и спрашивала у нее, нет ли от меня вестей. Дело в том, что мы задолго до моего отъезда обещали писать друг другу письма. Но еще в Берлине родители запретили мне сообщать мой московский адрес, и я тогда не могла понять, почему.
Что касается фрау Гогенер, то она, наверное, узнала наш адрес из немецкой анкеты, которую отец заполнял перед тем, как мы поселились у нее в квартире. К сожалению, ее письмо мы сожгли в железной пепельнице в 1936 году, когда в нашей стране начались массовые аресты и такое сугубо личное послание восьмидесятилетней немецкой вдовы могло стать доказательством преступных связей моей мамы с фрау Гогенер, которую набиравшая обороты машина сталинского террора была способна в мгновение ока превратить в завербовавшего мою маму агента германской разведки. Тогда взрослые граждане СССР еще не могли себе представить, что для их заключения на длительный срок в советский концентрационный лагерь не потребуется ни доказательств, ни свидетелей, ни суда.
Как бы то ни было, сожжение письма не предотвратило печальных событий в истории нашей семьи, но по крайней мере свидетельствовало об осознании будущими жертвами социалистического террора надвигающейся на них опасности.
Мне было жаль, что письмо фрау Гогенер не удалось сохранить как память о детстве, о первой школе и о моих немецких друзьях. Где они теперь? Зигфрид был всего на год старше меня и наверняка не по книгам узнал, что такое война. С уверенностью можно лишь утверждать, что он меня не убил. Но, может быть, я его убила где-нибудь под Моравской Остравой? На этот вопрос нет ответа.
С приездом в Москву моя связь с Германией не оборвалась — видно, так мне было написано на роду. Мама считала, что знание немецкого языка необходимо совершенствовать, иначе с годами оно будет безвозвратно утеряно. Поэтому в Москве меня отдали в немецкую школу имени Карла Либкнехта, где преподавание всех предметов велось на немецком языке. Ее учениками были дети немецких специалистов, работавших в нашем народном хозяйстве, и немецких антифашистов, вынужденных после прихода Гитлера к власти покинуть родину, дети австрийских шуцбундовцев и, наконец, советские дети, знавшие немецкий язык. Нашими учителями были немецкие антифашисты — преподаватели школ и высших учебных заведений Германии, спасавшиеся в Советском Союзе от преследований фашистов.
Все мы были убежденными антифашистами и интернационалистами. Иначе и быть не могло! Преподаватели не только передавали нам свои знания, но и стремились воспитать нас антифашистами, борцами за дело коммунизма. Мы ходили на демонстрации, пели революционные песни. Ко дню рождения Тельмана мы писали поздравления вождю немецкого пролетариата, выражая ему свою любовь и преданность делу рабочего класса. Все письма начинались ласковым обращением «Lieber Teddy!» (Дорогой Тэдди!). С напряженным вниманием следили мы за событиями в Германии, ведь для многих из нас эта страна была родной.
В школе имени Карла Либкнехта меня приняли в пионеры и я написала сочинение на тему «Как я стала пионером». Наша классная руководительница товарищ Ризель поставила мне за него отметку «очень хорошо» и отдала сочинение на годовую выставку лучших ученических работ.
Помню, что эмоциональный рассказ об этом большом событии в моей жизни я закончила словами: «Lauer Wind zupfte an meinem Halstuch. Ich dachte, daB ich das gliicklichste Kind bin auf der ganzen groBen Welt» (Легкий ветерок шевелил концы моего пионерского галстука. Я думала, что я самая счастливая девочка на свете.)
Во второй половине 1936 года начались аресты среди наших преподавателей. К концу 1937 года нас уже было некому учить. И в начале 1938 года школа имени Карла Либкнехта была закрыта. Нашим учителям, убежденным марксистам и интернационалистам, знавшим свое дело педагогам, в стране социализма, куда они бежали от фашистского террора, была уготована та же участь, что и в фашистской Германии. Большинство погибло в сталинских лагерях.
Не могу забыть одной встречи в лагере в Потьме, куда я ездила на свидание к моей тете. В одном из огороженных колючей проволокой загонов, мимо которого я проходила, меня окликнула дряхлая старушка. Это была Эльза Крамер — директор нашей школы в 1935–1937 годах. До сих пор я не могу забыть ее постаревшее, до неузнаваемости жалкое лицо, как бы перерезанное натянутой колючей проволокой, и отразившийся в ее глазах испуг, когда я по привычке заговорила с ней по-немецки. Вот что сделали сталинские сатрапы с этой доброй, когда-то энергичной женщиной, всей душой верившей в победу коммунизма и никогда не расстававшейся со своим партбилетом.