И первого апреля 1946 года как раз на допросе Риббентропа защитником Зайдлем главному обвинителю от СССР Руденко пришлось решать такую непростую задачу. Доктор Зайдль, конечно, отдавал себе отчет в том, что обнародовать содержание и тем более добиться приобщения советско-германских секретных протоколов к документам процесса на заседании Международного трибунала будет нелегко. Поэтому прежде чем использовать в интересах защиты этот козырь, он проделал большую подготовительную работу. Вызвав в Нюрнберг в качестве свидетеля бывшего начальника юридического отдела германского МИДа Фридриха Гаусса, того самого, который прилетал в Москву вместе с Риббентропом, Зайдль получил от него письменные показания, в которых Гаусс подробно изложил предысторию и содержание секретных протоколов. Вооружившись этим, казалось, неопровержимым документом, Зайдль приступил к допросу Риббентропа.
До этого злополучного допроса документальные свидетельства нашего сговора с агрессором — секретные протоколы — были неизвестны общественности, во всяком случае в Советском Союзе. И даже после процесса, когда весь мир узнал о существовании этих тайных документов, в СССР они всё еще держались в секрете. А сохранившиеся копии объявлялись фальшивками.
Итак, на заседании суда Зайдль зачитал вступительную часть секретного протокола к «пакту о ненападении» и попросил Риббентропа подтвердить правильность текста. Не успел Риббентроп дать утвердительный ответ, как со своего места за столом Советского обвинения встал Роман Андреевич Руденко и быстро направился к трибуне для выступления представителей защиты и обвинения.
Обращаясь к председателю, он заявил, что вопросы, задаваемые адвокатом, никакого отношения к защищаемым Зайдлем подсудимым Гессу и Франку не имеют. И к тому же суд не занимается исследованием вопросов, связанных с политикой союзных держав, а рассматривает конкретные дела главных немецких военных преступников. Поэтому подобные вопросы со стороны защиты являются попыткой отвлечь Трибунал от вопросов, рассматриваемых на этом процессе.
На этом основании Руденко далее заявил, что, по его мнению, следует запретить подобного рода вопросы как не имеющие отношения к данному конкретному делу. Что же касалось письменных показаний Гаусса, то главному советскому обвинителю не оставалось ничего, как только сказать, что он не хочет говорить по существу этих показаний, поскольку не придает им никакого значения.
После того как судьи, не покидая своих мест за судейским столом, посовещались, председатель суда Лоренс в своей невозмутимой спокойной манере всё же разрешил Зайдлю продолжать допрос и задать интересующие его вопросы. Отвечая на них, Риббентроп поведал суду о секретных советско-германских протоколах.
Примерно то же самое сделал вызванный по ходатайству доктора Зиммерса (защитника подсудимого Редера) свидетель Эрих фон Вейцзеккер, бывший статс-секретарь германского МИДа. На заседании суда 21 мая его допрашивал всё тот же неугомонный доктор Зайдль. Вейцзеккер изложил содержание секретного протокола к советско-германскому пакту от 23 августа 1939 года. И тут вновь с протестом против вопросов, связанных с внешней политикой других государств, выступил Руденко. Он также назвал фальшивками копии секретных протоколов, которые к тому времени успел каким-то образом достать неутомимый доктор Зайдль. Главный советский обвинитель делал всё возможное, чтобы не допустить обнародования секретных документов, подписанных Молотовым и Риббентропом в 1939 году.
Дело кончилось тем, что Трибунал отказался от приобщения незаверенных копий протоколов к документам процесса, но не допустить обнародования их содержания Руденко не удалось.
Я опускаю здесь многие подробности и вспоминаю только то волнение, которое охватило нас, представителей Советского Союза, впервые узнавших о существовании письменных свидетельств тайного сговора Сталина с Гитлером. Позволю себе обратить ваше внимание на то, что каждый из нас узнал о существовании этих секретных документов и их содержании не у себя дома, за письменным столом. Нет! Мы услышали об этом в зале заседаний Международного суда, заполненном чужими, внимательными слушателями, представителями разных народов и стран, профессий и убеждений. А если к этому добавить, что кое-кто сидел еще и в кабине синхронного перевода и должен был с предельной точностью доносить до присутствующих в переводе на русский язык смысл каждого выступления, каждой молниеносной реплики и замечания, в моем случае — немецко-говорящих участников диалога, при этом сохраняя спокойствие и ничем не выдавая своих чувств и своего отношения к происходящему… Тогда-то вы и поймете, с какими психологическими трудностями сталкивается человек, по воле судьбы ставший нежданно-негаданно участником такого события, как Международный процесс в Нюрнберге. Я сознательно не упоминаю здесь о профессиональных трудностях перевода. О них надо говорить особо.