С началом войны мне стало как-то легче, с души свалился тяжелый камень. Теперь мы были в одном строю со всеми честными людьми на земле независимо от их убеждений и национальности. Важно было только одно — покончить с нацизмом, а потом… Потом, может быть, появится возможность освободить Родину от сталинизма. Какие безумные мысли бродили некогда в моей юной голове! Но в самой готовности бороться с нацизмом и впервые за много лет участвовать в справедливом всенародном сопротивлении злу, а не ждать ареста или ссылки, было что-то вселяющее надежду на конечное торжество справедливости.
Дети моего, 1923 года рождения с выпускного школьного вечера шагнули на фронт, где их ряды понесли наибольшие потери. Ученики немецкой школы им. К. Либкнехта пошли в московские военкоматы, и многие из них по заданию советской разведки встретились с врагом по ту сторону фронта. Многих немецких мальчиков под видом отправки на фронт погрузили в вагоны и отправили в ГУЛАГ, в трудар-мию, в ссылку в массовом порядке, как это было у нас принято. Если бы у меня было время и здоровье, я могла бы составить список бывших учеников школы с описанием их героического и мученического пути.
Учителя школы почти все погибли в ГУЛАГе. Одна товарищ Ризель осталась на свободе. В 1939 году я встретила ее у станции метро на Кропоткинской. Она очень обрадовалась. И когда мы отошли в безлюдное место на бульваре, шепотом сказала мне, что всех ее коллег-учителей арестовали, что она одна осталась на свободе и что семьи арестованных, с которыми она всё это время в Москве была связана, теперь проклинают ее. Они уверены, что Ризель каким-то образом способствовала аресту их родственников. Маленькая, тогда еще худенькая, наша учительница, такая строгая и решительная на уроках, теперь стояла и плакала. Мне нечем было ее утешить.
Паренек из казарм НКВД
С началом военных действий первая мысль моя была идти на фронт, но осознание того, что мои родители арестованы, удержало меня от этого шага. Больше всего с момента ареста я боялась, что мы потеряем друг друга навсегда. В тридцатые годы — в лабиринте детских домов, в сороковые — в водовороте войны. Одна надежда была на наш старый постоянный московский адрес в Казарменном переулке, рядом с главными казармами НКВД у Покровских ворот, где нам с сестрой оставили две маленькие проходные комнаты.
Помню, я долгое время в страхе обходила это здание стороной. Но перестала делать это, как ни странно, именно в 1937 году и именно после той страшной ночи, когда арестовали моего отца.
Арестовывать отца пришли два энкаведешника в штатском и с ними солдат из этих самых казарм — большой, неуклюжий деревенский парень в шинели и огромных сапогах. Его поставили в передней, и он стоял там, у входной двери, никем не замечаемый, часов пять, пока двое в штатском рылись в папиных бумагах, книгах и даже в наших детских вещах.
Но всё когда-нибудь кончается, и настало время прощаться. Мы, две босые девочки в ночных рубашках, мне тринадцать лет, моей сестре — шесть, повисли на папиной шее и, плача, просили его не уходить. Только тут я зло взглянула на солдата, который сейчас должен увести папу, может быть, навсегда, и увидела, что из его широко открытых сероголубых глаз с редкими белыми ресницами, не переставая, льются на солдатскую шинель крупные светлые слезы. Помню, меня это поразило, а потом стало каким-то утешением. Пока есть в России такой солдат, мы не одиноки, думалось мне в тяжелые минуты, когда казалось, что сердце разорвется от возмущения и боли и жизнь остановится.
На фронт, во фронтовую разведку, я ушла в 1944 году, когда моего отца вместе с другими учеными и специалистами, приговоренными без суда и следствия к 10 годам лишения свободы, внезапно помиловали за работу на «шарашке», а маму после 5 лет на Колыме и года с небольшим на 101-м километре от столицы, в городе Александрове, — вы не поверите — без допросов и анкет вернули в Москву, вручив ей паспорт с московской пропиской. После шести лет разлуки, тюрем, лагерей, свиданий, посылок и передач наша семья наконец воссоединилась.