С этой целью адвокат Геринга Штамер ходатайствовал о вызове в суд свидетелей, и Трибунал совершенно неожиданно для советских обвинителей и судей удовлетворил это ходатайство и разрешил вызов немецких свидетелей, способных доказать, что факт расстрела нацистами польских офицеров в Катыни, сообщенный советской комиссией под руководством Бурденко, не соответствует действительности.
Западные судьи аргументировали принятое в совещательной комнате большинством голосов решение вызвать свидетелей тем, что права подсудимых на защиту не могут быть ущемлены. Энергичные протесты советских судей не имели успеха. Дело кончилось тем, что Трибунал разрешил каждой из сторон вызвать в суд по катынскому делу трех свидетелей. Словесный бой советских обвинителей и немецких защитников начался.
Первого июля 1946 года мне довелось принять участие в этом сражении в скромной роли синхронного переводчика. Моя смена в этот день началась с допроса доктором Шта-мером главного свидетеля защиты полковника Фридриха Аренса, командира 537-го полка связи, который осенью 1941 года стоял в районе Катынского леса.
Для перевода короткие, ясные, повторяющиеся в различном словесном оформлении вопросы опытного защитника и по-военному четкие ответы свидетеля не представляли трудности, если не считать необходимости обеспечить предельную точность перевода. В данном случае каждое слово могло вызвать нежелательную дискуссию или, что еще хуже, упрек в адрес переводчика, которого главные действующие лица, когда дело принимает нежелательный оборот, превращают в козла отпущения.
И вот здесь я впервые позволю себе процитировать стенограмму допроса:
АРЕНС: Вскоре после моего прибытия один из солдат обратил мое внимание на то, что в одном месте на холмике стоит березовый крест. В это время все было занесено снегом, но я сам видел этот березовый крест. После этого я постоянно слышал от своих солдат, что здесь в нашем лесу якобы когда-то происходили расстрелы. Я чисто случайно установил, что здесь действительно находится какое-то захоронение. Обнаружил я это зимой 1943 года в январе или в феврале.
Дело было так. Я случайно увидел в этом лесу волка. Сначала я не поверил, что это на самом деле мог быть волк. Я пошел по его следам вместе с одним знакомым человеком и увидел разрытую могилу на том же холме с березовым крестом… Врачи сказали, что это кости человека.
ШТАМЕР: Здесь утверждалось, что из Берлина якобы прибыл приказ расстрелять польских военнопленных. Знали ли Вы что-нибудь о таком приказе?
АРЕНС: Нет, я никогда ничего не слышал о таком приказе.
ШТАМЕР: Может быть, Вы получали подобный приказ от другой инстанции?
АРЕНС: Я только что сказал, что о такого рода приказе я никогда ничего не слышал, следовательно, я его и не получал.
ШТАМЕР: Были ли поляки расстреляны по Вашему указанию, по Вашему непосредственному указанию?
АРЕНС: По моему указанию не было расстреляно никаких поляков. Вообще никто не был расстрелян по моему указанию. За всю мою жизнь я не издавал таких приказов.
ШТАМЕР: Но ведь Вы прибыли (на место дислокации своего полка. — Т. С.) только в ноябре 1941 года. Слышали ли Вы что-либо о том, что Ваш предшественник полковник Беденк приказал провести такую акцию?
АРЕНС: Я никогда не слышал об этом. Я работал со своим штабом полка в самом тесном контакте. Я хорошо знал своих людей, а они знали меня. Я абсолютно убежден, что ни мой предшественник, ни вообще кто-либо из моего полка не участвовал в подобном деле. Я непременно, хотя бы по каким-то намекам, узнал бы об этом.
ШТАМЕР: Каким образом дело дошло до вскрытия могил?
АРЕНС: В подробностях я не осведомлен. Однажды ко мне явился профессор Бутц по поручению командования фронтом и сообщил мне, что в моем лесу на основании имеющихся слухов должны быть проведены раскопки и что поэтому он должен информировать меня об этих раскопках.
ШТАМЕР: Рассказывал ли Вам впоследствии профессор Бутц со всеми подробностями о результатах раскопок?
АРЕНС: Я запомнил только один польский дневник, который он передал мне. В этом дневнике следовали дата за датой, сопровождающиеся письменными заметками, но я не мог их прочитать, так как они были написаны по-польски. Дневник оканчивался весной 1940 года.
В последней записи было выражено опасение, что им предстоит что-то ужасное. Таков был общий смысл.