Если бы сейчас кто-нибудь взялся просмотреть список главных специалистов, трудившихся в «круге первом», мы нашли бы этот список очень близким к списку наиболее выдающихся советских конструкторов и ученых, таких, как Туполев, Королев и другие. К нашему счастью, и мой отец, крупный специалист в области химии, попал в эту когорту. Некоторых даже далеких по специальности от своих подневольных шефов, последние требовали к себе просто в целях спасения совести и интеллекта нации.
Ко всем этим трудностям нашего разговора с отцом надо добавить и то, что почему-то папа каждый раз задавал вопросы, которыми прежде, будучи на воле, он никогда не интересовался. Спрашивал меня, как мы с сестрой живем, откуда у нас деньги и что мы едим. Я пыталась уверить папу, что мы живем хорошо и ни в чем особенно не нуждаемся. Но если до 1939 года я еще как-то могла без особого труда обманывать папу, то в конце 1942 года (кажется, тогда «шарашечников» вернули из сибирской эвакуации) заставить папу поверить в наше благополучие было очень трудно.
Я уже говорила, что мы с сестрой категорически уклонились от эвакуации, потому что боялись затеряться в водовороте войны. Наш старый московский адрес был нашим талисманом, залогом того, что придет время и мы, даст Бог, соберемся всей семьей на знакомой московской квартире. И я торжествовала, когда в самый разгар войны мы снова получили по нашему старому адресу вызов на свидание с отцом. Пусть он был за тюремными стенами, пусть под конвоем, важно, что он был жив, и надежда на его возвращение домой вновь возродилась в душе, а с нею и голод и холод можно было терпеть!
И вот я впервые привела на свидание свою сестру. Папа не узнал младшую дочь, с которой расстался в момент ареста в 1937 году. После первых скорее тяжелых, чем радостных, минут встречи начался обычный быстрый и осторожный разговор с отцом. Этот разговор требовал внимания, внимания и еще раз внимания. Я должна была всё сказать и не переврать, а папа должен был всё понять и потом не напутать. И мы на какое-то время потеряли из виду мою сестренку.
А она встала тихонько со своего места рядом со мной и прокралась к большому круглому столу, на котором стояли большие кульки из толстой серой оберточной бумаги. В этих кульках шарашечники приносили уникальную, забытую в то время довоенную снедь для подкормки своих чад и домочадцев.
Моя вечно голодная сестренка уже знала по моим возвращениям со свиданий эти кульки, таившие под грубой бумажной оболочкой совершенно восхитительные волшебные папины дары: бутерброды с маслом, сыром и колбасой, мандарины и апельсины, иногда даже пирожные. И Оксана не выдержала. Она прокралась к большому столу и тоненькой, кожа да кости, ручонкой потянулась к серому кульку. Кулек упал на бок и содержимое вывалилось на зеленую скатерть… Только тут мы обратили внимание на мою сестру. Охранник непроницаемым взором молча глядел на происходящее, как будто окаменев. А все арестанты и их родственники обратили свои взоры в сторону нашей девочки. Некоторые не сумели удержаться от слез. И я впервые увидела, как скупо и тяжело плачут мужчины.
…Свидание закончилось, и, хотя по дороге домой я не ругала сестру, меня всё же душила обида за то, что она не сумела поддержать своим пристойным поведением мой миф о нашем благополучии. В этот день мы действительно наелись досыта!
«Это я, это мы поём!»
Тяжелое прошлое надо забыть, говорят мне друзья и знакомые. Но сделать это нарочно невозможно. Нельзя диктовать нашей памяти, что она должна удержать лишь на время, а что — навсегда. Память выбирает самостоятельно. Иногда она запечатлевает мельчайшие подробности мимолетного малозначительного события. В других же случаях выбирает из события большой протяженности отдельные эпизоды и сохраняет их на всю жизнь.
От Нюрнбергского процесса в моей памяти навсегда остались подсудимые, ведь я впервые именно здесь, в зале суда, увидела и услышала наших действительных врагов, против которых мы воевали на фронте.
Там же, во вражеских окопах, сидели немецкие счетоводы, плотники и столяры, поэты и пианисты, шахтеры, учителя, математики и физики, продавцы и многие другие, как правило, имевшие весьма туманное представление об истинных причинах войны, о военной стратегии и тактике и тем более о нас — своем противнике, которого по приказу командования надо было во что бы то ни стало победить или, по крайней мере, уничтожить, так чтобы на следующий день в очередной военной сводке с фронта соотечественникам в тылу было сообщено, что противник понес большие потери в живой силе и технике. И мы, граждане двух столь похожих во многом государств, уничтожали друг друга не жалея себя.