30 сентября все члены Трибунала подписали приговор и, сменяя один другого, начали читать этот исторический документ в зале суда.
1 октября 1946 года на своем последнем, 407-м заседании Трибунал объявлял приговор каждому приговоренному в отдельности. Этот раздел приговора огласил сам председательствующий. В 15 часов 40 минут этого же дня закончился Нюрнбергский процесс, закончилась и наша работа, работа синхронистов. Мы навсегда покидали арену последнего сражения второй мировой войны, волею судеб став участниками беспрецедентной битвы фактов, доказательств и умов, свидетелями человеческих страданий и безграничной человеческой жестокости и подлости.
Захожу в комнату переводчиков рядом с залом суда, чтобы попрощаться с нашими зарубежными коллегами. И здесь они мне неожиданно объявляют, что я должна тянуть жребий, а жребий решит: кто из переводчиков будет работать во время казни. Я всячески сопротивляюсь, но меня заставляют тянуть из ящика аккуратно свернутую бумажку с роковым решением. Мое «счастье» мне не изменило: идти на казнь выпадает именно мне. Мои решительные протесты не имеют успеха… до тех пор, пока в дверях не появляется очередная жертва и весь розыгрыш не повторяется сначала. Так шутили в Нюрнберге переводчики-синхронисты.
Над стенограммами
Я не хочу, да и не могу описывать дальнейшее, прежде всего казнь преступников, которая состоялась 16 октября 1946 года. Мы, советские переводчики, 6 октября покинули Нюрнберг и отправились в советскую зону оккупации в Лейпциг. Нам предстояло в течение трех месяцев (представляете масштабы нашей работы!) править стенограммы, сличая текст перевода с подлинником и мысленно вновь возвращаясь в зал суда.
Зато чрезмерная рабочая нагрузка, вернее перегрузка, помогала нам переносить тоску по дому.
А у меня (вы не забыли?) была еще и собака. Молодость тоже брала свое. И песни мы опять сочиняли. Одну, на мотив известного фронтового вальса, я записала. Вот ее текст:
Omnia меа mecum porto!.
В начале января, когда работа была закончена, мы выехали в Берлин, а оттуда на поезде — в Москву. На советской границе таможенники неоднократно и настойчиво спрашивали меня, где же мои вещи. Я раз за разом указывала им на два чемодана, коробку с книгами и собаку. Наконец я услышала короткий и сердитый выговор: «У нас нет времени шутить. Мы работаем, а не развлекаемся».
Дело в том, что еще в Лейпциге я опять переоделась в военную форму, а после войны был издан приказ, согласно которому фронтовикам, отправляющимся в свой первый послевоенный отпуск, разрешалось везти на Родину практически любое количество багажа без таможенного досмотра. И наши таможенники, привыкшие к огромным вещевым грузам в контейнерах и даже просто в вагонах, не могли поверить, что всю дорожную кладь возвращающегося на Родину советского офицера составляют пара чемоданов да картонная коробка, не считая собаки. Я, разумеется, не шутила, про себя я вполне могла сказать: Omnia mea mecum porto! (Всё мое ношу с собой.)
И вот, прижимая собаку к потрепанной, еще фронтовой шинели (сшить новую в Берлине в 1945 году не успела), я пересекаю границу Союза Советских Социалистических Республик, думая о том, что скоро буду в Москве и наконец встречусь с дорогими моему сердцу людьми.