Но лучше начну все по порядку.
До моего рождения дядя Абраша был самым талантливым человеком в нашей семье. Воспитанный в лучших традициях еврейской интеллигенции, окруженный с детства гениальными произведениями искусства, он впитал в себя оттуда все лучшее. Он учился живописи сначала у Левитана, потом у Бореньки Григорьева, но больше всего Абраша почерпнул у Казимира Малевича, картины которого были в нашем доме повсюду: даже спускаясь в погреб за картошкой, Абраша натыкался на черные квадраты. Это Малевич первым научил моего дядю закрашивать по трафарету холсты черной, а позднее красной краской, и Абраша в этом деле превзошел своего учителя. Ему прочили большое будущее, но судьба распорядилась иначе.
После революции ему пришлось работать в артели вместе с отцом, кормить семью, а когда спрос на картины упал, они быстро перестроили эту артель слепых на новые рельсы – начали шить одеяла.
Здесь, правда, тоже пригодился Абрашин художественный талант. Одеяла с аппликациями по его рисункам пользовались немалым спросом, а с 1923 года, когда артель была национализирована,
Абраша остался в ней работать обыкновенным закройщиком. Там он проработал пару лет, пока весной 1925 года в артели полностью не закончился запас ниток. Если материал еще можно было как-то найти, то нитки по всей стране стали огромным дефицитом. Нужно было срочно послать кого-то заграницу. А так как из трех зрячих портных Абраша был единственным кто не пил горькую и умел говорить по-французски, то выбор пал на него. К тому же он был невероятно честным человеком, и на артельном собрании слепые вынесли единогласное решение: отправить в командировку в Париж Абрама Давидовича Жердина.
Именно таким образом, 16 мая 1925 года, на парижском вокзале появился молодой еврей. Позвякивая золотыми червонцами, вшитыми в нижнее белье, он уверенно ступил на французскую землю.
Его никто не встречал, и он направился к выходу в толпе мешочников, глядя по сторонам и неся на плече скатанное в трубку большое стеганое одеяло, расшитое по его рисунку удивительными образами быков, лошадей и женщин. Это одеяло было его гордостью. Композиция носила название «Падеж скота в Рогачеве в 1921 году». Абраша рассчитывал его выгодно продать и на вырученные деньги купить подарки родичам и еще немножко ниток. За спиной в походном мешке лежали завернутые в газеты две баночки вишневого варенья. Одна из них предназначалась нашему дальнему родственнику Хаиму Сутину, вторая – другу отца, знаменитому Марику Шагалу, у которого Абраша планировал остановиться.
Весенний Париж поразил воображение молодого еврея.
Запах цветущих каштанов, яркая зелень деревьев, толпы праздных, нарядно одетых людей в уличных кафе, – все настолько резко отличалось от серой и грязной гомельской окраины, что у Абраши закружилась голова.
Он долго колесил по городу и, пока нашел студию Марика Шагала, изрядно вспотел в своем парадном лапсердаке. Как он рассказывал позднее, Марик встретил его очень сердечно, по-домашнему, напоил чаем и сразу, с корабля на бал, пригласил отобедать в модном ресторане «Жокей» на бульваре Монпарнас в компании близких друзей. Так мой дядя с первого дня окунулся в бурную жизнь парижской богемы.
Он пришел в ресторан со своим знаменитым одеялом – на этом настоял Шагал – который был в восторге от Абрашиной композиции и уверил его, что поможет продать это великое произведение.
Вечер, проведенный в «Жокее», Абраша запомнил на всю жизнь. Марик познакомил его со своими друзьями: Кислингом, Паскиным, японцем Фуджитой и другими. Кислинг праздновал открытие своей выставки. В первый день он продал шесть картин и теперь шиковал.
Тогда Абраша впервые попробовал французское вино. «Такой гадости я не пил больше никогда, – говорил он, вспоминая Париж, – наша домашняя наливка по сравнению – это просто нектар небесный».
Кислинг заказал четыре дюжины устриц. Абраша видел устрицы первый раз в жизни и наотрез отказался. «В Гомеле устрицы не едят даже нищие!» – сказал он категорично. Шагал специально для Абраши заказал жаренного карпа без косточек с картофельным пюре.
За разговорами обед постепенно перешел в ужин. В «Жокее» набилось множество народа, заиграла музыка. В 9 часов появился Пикассо. Он уже тогда был очень знаменит и все встретили его приветливыми возгласами.
По мере выпитых бутылок, разговор все больше оживлялся. Кто-то затронул тему о России и здесь Абраша оказался в центре внимания. На него посыпались вопросы: что нового в русском искусстве, как там живут художники? Польщенный всеобщим вниманием он начал рассказывать, что все художники теперь шьют одеяла.