Одним словом, участковый отвез его в Барановичи в милицию, а там разобрались, и на «черном воронке» в Гомель доставили, прямо в КПЗ. Потом судили. Дали восемь лет, хотя Семен во всем чистосердечно признался. Видно в рецидивисты его зачислили, припомнили переход румынской границы.
Я, к своему стыду, должен признаться, на суде не был. Мама отправила меня на лето в пионерский лагерь. Все узнал только по возвращении. Ох, как жалел. Какого учителя потерял.
Правда, к тому времени я уже, можно сказать, почти что все хорошее перенял у Семена Семеновича, а в пении даже его превзошел. Он это сам признавал: «Мне, – говорит, – Борис, тебя больше вроде и учить-то нечему, быстро ты все хватаешь, как настоящий цыган. Молодец, далеко пойдешь». Но мне, правда, все не так легко уж давалось. После школы уроки сделаю и до полночи сижу с гитарой, репетирую. Бывало, засну, мама тихонько хочет гитару забрать, а у меня руки во сне аккорды еще перебирают.
Короче, достиг я очень высокого совершенства, но не зазнавался.
Соседи попросят спеть – никогда не отказывал. Тогда еще телевизоров в Гомеле не было, вот я и устраивал для соседей такие бесплатные концерты. Меня за это все очень любили, в шутку прозвали Гастролером. «А ну, Гастролер, порадуй душу». А я и рад стараться. Я зрителя люблю, мне приятно людям жизнь украшать.
В 1965 году в Гомель пришел очень большой цыганский табор с Северного Кавказа во главе с бароном Александром Петровичем Назаровым. Они разбили шатры прямо в парке над рекой и стали промышлять, чем могли. Кому нагадают любовь до гроба, у кого и кошелек срежут. А в одно воскресенье устроили концерт в парке возле Планетария. Хороший концерт, говорю, как специалист. У них был один певец, очень талантливый, я его сразу приметил, лет двадцати пяти, симпатичный. Потом я его по телевизору много раз видел, он в театре Ромэн работал, фамилия Сличенко.
А тогда его еще никто не знал, но все гомельчанки от него сходили с ума. Глаза, как угольки, а волосы черные-черные.
В общем, на цыганское представление собралось множество народа. И я подошел с ребятами.
Сначала они пели хором, а потом вышел Сличенко и запел свою знаменитую «Эх, зазнобило». Красиво пел, а голос такой тонкий, с дрожью. Очень всем понравилось, долго хлопали. Цыганка с шапкой пошла по кругу. И здесь выходит наш сосед дядя Леша и говорит: «Дайте, цыгане, нашему парнишке спеть», – а сам мне подмигивает. Цыгане смеются. Пусть поет, если хочет, думали это шутка. А народ подхватил: давай, Гастролер, выходи, не стесняйся, покажи класс. Мне что, я не гордый. Вышел в круг. «Можно, – говорю, – ребята, вашим инструментом попользоваться, не бойтесь, не сломаю».
Дали мне гитару. Я помолчал, пока стихнут, и как ударю по струнам и запел. Сначала «Чавела», потом «Чернобровая», «Эх, загулял», «Страдания», – все хорошие старые песни, что меня Семен Семенович научил. Цыгане рты открыли, даже барон вышел из шатра. Все слушают как заколдованные.
Наверное, больше часа я пел без перерыва. Народа набежало столько, что даже на деревьях не осталось места. А когда я закончил петь, все сперва молчали как в шоке, только электричество в воздухе собиралось, а потом, как прорвало: кричат, хлопают, деньги стали бросать. А барон вышел в круг, поклонился мне в пояс и, я готов поклясться, что у него по щеке прокатилась скупая мужская слеза.
Когда стихли овации и народ начал расходится, он пригласил меня к себе в шатер. Так я познакомился с Александром Назаровым, человеком, который сыграл немалую роль в моей судьбе.
Я не буду здесь подробно передавать наш разговор, только скажу главное: барон хотел, чтобы я присоединился к табору. Он обещал мне золотые горы, но, несмотря на это, я категорически отказался, и у меня для того были веские причины.
Дело в том, что я в то время очень серьезно был увлечен идеями иудаизма. По вечерам посещал подпольную ешиву Боруха Цадкина, серьезно изучал талмуд и скрупулезно соблюдал все праздники, а по субботам, вы не поверите, и вовсе не брал гитару в руки. Я отрастил пейсы, и несмотря на мамины протесты, даже в школу ходил в ермолке. Борух прочил мне судьбу великого кантора в Ленинградской, а может быть, даже в Московской синагоге.
Но Бог распорядился моей жизнью совершенно иначе и сейчас я вам об этом расскажу.
Получив мой сдержанный отказ и выслушав мои объяснения, барон почесал бороду и очень вежливо попросил представить его моей маме. «Я хочу увидеть женщину, которая воспитала такого талантливого праведника», – сказал он с уважением, но в последнем слове мне послышалась ирония. Я не посмел отказать в его скромной просьбе. Аудиенция была назначена на понедельник, 6 часов вечера.