Больные ждут во дворе, а мама меня в карцере гноит. Но Вальке досталось еще хуже: ее батька был ментом. Он ее офицерским ремнем высек, сука позорная, только слабых может обижать. Я хотел тогда Филину письмо накатать, но Валька отговорила – пусть живет. Мол, какой-никакой, а отец все же.
А через год все закончилось. Трое прокаженных убежали из сибирского лепрозория и ко мне лечиться пришли. Городские власти очень перепугались. Всех больных разогнали. Санэпидемстанция весь двор хлоркой залила, боялись распространения заразы.
Наряд милиции полгода дежурил у дома, пока все не стихло. Они пустили слух, что мы с мамой уехали на целину. Тогда паломничество началось: все больные, да дураки поперлись туда сажать кукурузу.
Но мне тогда стало посвободней, начал хорошо учиться, второй класс без троек закончил и мало-помалу стал отвыкать от блатного жаргона.
***
Вчера исполнилось ровно 30 лет, как я дал подписку о неразглашении. Теперь могу все рассказать подробно.
Пока Хрущев был в силе, меня ни разу в Москву не вызывали, у них был какой-то свой кремлевский экстрасенс. Обходились без меня. Да и не любили Хрущева в Политбюро. Он был у них поводом для насмешек. За глаза его называли не иначе как «сраный кукурузник». Зато Брежнева любили все. Он был свой в доску, первый официально разрешил воровать. «Тащите, – говорил он, – все что можете. Жизнь короткая». К нему за это и в народе хорошо относились. Он всем медали давал и ордена.
Но к несчастью, он очень обжирался, черную икру страшно любил. За один присест съедал полбочонка, здесь никакие сосуды не выдержат.
Я тогда приехал в Гомель на каникулы из Ленинграда. Сижу во дворе, вижу въезжает черная «Волга», сразу понял–за мной. Видно, думаю, в Кремле что-то случилось.
Как в воду смотрел.
Отвезли меня на военный аэродром, а оттуда на сверхзвуковом истребителе в Москву. Все дело два часа заняло. Доставили меня в Кремль. Везде врачи, члены Политбюро, все шушукаются, нервничают.
Андропов подошел ко мне и говорит: «Так мол и так, несчастье, выручай, Борис. Умер Леонид Ильич, объелся икры с коньяком, упал со стула и язык откусил при падении. Оживи, пожалуйста, если можешь».
Захожу в кабинет.
Он лежит на кушетке весь синий, а рядом кремлевский экстрасенс Анатолий Кашпировский, потный, глаза вылупил, кряхтит, руками машет.
Андропов ему говорит: «Отойди Толя, а то обделаешься, тебе только геморрой лечить партработникам. Дай дорогу новому поколению».
Тот, конечно, обиделся, но отошел.
Я смотрю на Брежнева, смотрю, прямо между глаз. Пять минут смотрел. Слышу, заурчало у него в животе, заработал организм, газы пошли, зашевелился. Все сразу к нему подбежали как ни в чем не бывало. «Как спалось, Леонид Ильич», – спрашивают. А он хочет что-то сказать, но не может, языка-то нет.
Только мычит.
Его сразу отвезли в операционную, пришили язык, только нервы неправильно соединили. Я сразу почувствовал, но специально не стал им говорить. Признаюсь, я это для смеха сделал.
С тех пор Брежнев стал плохо ворочать языком. Зато общее самочувствие я ему очень поднял: у него даже появилась эрекция. Он тогда на заседании Политбюро снял штаны и всем показывал. Смотрите, мол, какой я герой. Все очень смеялись, в ладошки хлопали. Ему за это дали вторую звезду Героя Советского Союза.
Андропов тогда потребовал с меня эту подписку: «На 30 лет, – говорит. – Потом можешь всем рассказывать. После нас – хоть потоп». Атеист он был и сволочь порядочная. Он мне сказал: «Если у нас что случиться, мы по радио и по телевидению будем давать скрипичные концерты, Шостаковича или еще какого дурака. Как услышишь, крути педали, готовься, машина будет ждать. Если не дома, звони, давай координаты, не пропадай».
Я Брежнева оживлял еще четыре раза, но он все хуже и хуже был, в конце уже еле стоял на ногах, живой труп. Икру от него прятали, но ему все равно кто-то приносил. Напорется и с копыт.
Как я вижу скрипки по телеку – сумку на плечо и во двор. Машина уже подана. Только сверхзвуковой самолет я плохо переносил. От перегрузок уши болели ужасно, пока не привык.
А в последний раз я был на рыбалке, когда его кондрашка схватила. Приехал в Москву через три дня. Он уже почернел, в ванне со льдом держали, чтобы не завонялся. Я еще спросил у них, стоит ли оживлять. У него нет биополя, полное бревно и на негра похож. «Оживляй, – говорят, – мы его припудрим для съезда».