Но я с него все равно бы не стал брать деньги, он нас на волю выпустил. Путь живет счастливо, радуется жизни.
А в Москву я больше не поеду.
Последний раз Ельцин со мной поступил по-свински. Я ему все полностью зарубцевал, а он мне рублями дает. «Извини, нету свободных долларов, а банк уже закрылся, не успели поменять». Хрен с ним, думаю, взял я чемодан этой макулатуры. С утра хотел сам пойти поменять. А к утру у них обвал произошел – рубль обесценился. Я сразу давай звонить в Кремль. Не тут-то было, он трубку не берет, секретарь говорит, что улетел в Сочи.
Я такие дешевые номера никому не прощаю.
Это же ясно, что он все знал заранее. Вот пусть теперь сам лечится. Мне и в Белом доме хватит работы. У Клинтона после скандала очень ослабла эрекция, думаю, на нервной почве. Вчера, слава Богу, признали невиновным. Вечером сам позвонил, довольный, попросил апойтмент на следующую среду. У него в четверг свидание, не хочет безоружным идти.
Я его прекрасно понимаю. На хрена это власть, если нельзя трахаться. Клинтон у меня хочет купить две картины для Белого дома, пейзаж и мой автопортрет. Я с него 50 тысяч запросил. «Беру, – говорит, – не сомневайся».
Даже смешно, будет теперь моя личность висеть на стенке рядом с Джорджем Вашингтоном.
Вот как все интересно поворачивается.
ОТЕЦ
Сегодня ночью мне приснился отец. Я заблудился в большом старом городе, похожем на Венецию. Узкие улочки с обрывками голубого неба, перетянутого веревками, несли меня вперед.
Мокрые паруса белья трепетали над головой под порывами соленого ветра. У собора с обветшалыми стенками, среди античных колонн, покрытых плесенью, люди в странных одеждах продавали какой-то ненужный хлам: колеса от велосипедов, ржавые мясорубки, стиральные доски, поломанные зажигалки. Они расхваливали свой товар, торговались и спорили на непонятном языке, но я, ничего не купив, ушел по кривой улочке навстречу бегущим ручейкам воды.
Наступали сумерки.
Похоже, что я гулял уже давно.
От булыжной мостовой поднимался туман. Он заглушал звуки моих шагов.
Маленькие капельки воды ударялись друг о друга, создавая монотонный гул. Сгустки тумана окружали уличные фонари волшебными желтыми сферами.
Не помню, как долго я шел, пока оказался на маленькой площади со старинным фонтаном.
Фонтан был наполовину разрушен, но струи воды, вырываясь из него, не падали на землю, а, распадаясь на драгоценные алмазные подвески, парили над площадью и поэтому все пространство над ней напоминало огромную хрустальную люстру.
Здесь я увидел отца.
Он стоял у стены в пальто, наброшенном на плечи, точно, как на маминой фотокарточке. Он был такой же как в молодости: светлые волосы, зачесанные назад, и очень живые и добрые глаза.
Я подошел к нему, а он сказал что-то по-французски и, виновато улыбаясь, положил мне руку на плечо.
Мы стояли и молча смотрели друг на друга.
Я проснулся и еще долго лежал с закрытыми глазами, пытаясь вернуть ощущение странного города с застывшими звуками, удивительный фонтан, улыбку отца, но постепенно все ускользало, расплываясь в утренних лучах и меняя свои очертания...
Я вспомнил, как впервые спросил у мамы, где мой отец. И она, немного смутившись, ответила, глядя куда-то в сторону, что он погиб на фронте.
Это открытие потрясло меня. Я еще больше возненавидел фашистов, которые его убили.
Несколько раз я пытался узнать подробности его гибели, но мама всегда отвечала одно и тоже: подрастешь – узнаешь. Я хотел поскорей вырасти, и в моей голове рождались невероятные и трагические образы: я видел его в самолете, идущем на таран, и в горящем танке, почти физически ощущая на своем теле языки пламени.
Я чувствовал себя сыном героя и не обижался, когда соседи обзывали меня байстрюком. Глупые люди, думал я, что они понимают в жизни.
Мои рассказы про отца поражали воображение сверстников. Казалось, они даже немного завидовали мне.
Я начал взахлеб смотреть все военные фильмы и в каждом герое видел отца, пока не понял, что мама говорила неправду.
Я не стал ее больше расспрашивать, а решил серьезно поговорить с дядей Абрашей. Но и он отказался раскрыть секрет, все время увиливал, меняя тему и, хотя я несколько раз возвращался к этому вопросу, дядя Абраша был непреклонен.