«Пойдём! — предложил однажды Нино — Давай сходим в «Амфору»!» «Амфора» — это гадкий сарай типа кафешантана на Реппербане, пользовавшийся дурной славой. К тому же нужно знать, что в конце 80‑х Сан — Паули была совсем дикой. В то время туда не ездили экскурсии, бабули не устраивали там пикников. Тот, кто собирался заказать себе что–нибудь из выпивки, должен был рассчитывать на то, что его попробуют обокрасть прямо у стойки с пепельницами и стаканами солёной соломки.
Нино заказал 2 виски, что стоило, согласно карте напитков, 150 марок: «Пожалуйста! Ваше здоровье! — сказал бармен — С Вас 250 марок!» Нино, разумеется, заметил, что его хотят надуть. Но вместо того, чтобы возмутиться, он достал пятисотенную бумажку и протянул бармену.
«Скажи, Нино, ты не спятил? Что ты вытворяешь?» — недоумевал я.
Но Нино лишь свысока посмотрел на меня: «Да — сказал он — я хочу доказать этому официанту, что ему меня не одурачить. Пусть это пристыдит его».
А я: «Э, Нино, перестань, это у него, наверное, такой менталитет!»
Но он не дал сбить себя с толку: «Не, оставь, Дитер, он должен знать, с кем имеет дело».
Мы допили виски. Едва стаканы опустели: «Ещё два!» — угощал он. И хотя с финансами у него не всё шло гладко, он не давал себе труда платить точно по счёту: «Нино, ты идиот?» — спрашивал я. Но он отвечал только: «Нет, оставь, Дитер! Я заплачу!» Я думаю, ему нравился такой жест. Ему было необходимо чувство, что он никому ничем не обязан. Немного чокнутый — да таким уж Нино уродился, но таким он мне нравился.
«Знаешь, моя жена, Джудит, была у предсказателя!» — возвестил мне однажды Нино. В его работе как раз наблюдался застой. Его последний хит «Jenseits von Eden» («По ту сторону рая») давно пошёл ко дну. «Так вот, тот тип, он сказал Джудит: «Скоро твой муж найдёт клёвого человека. И вместе они создадут много новых песен» — Нино, шутя, встал передо мной на колени — Дитер! Если ты меня хоть раз в жизни возведёшь в чарты, я буду вечно тебе благодарен».
У меня как раз был готов саундтрек к «Rivalen der Reitbahn», просто шанс для Нино; я дал ему спеть «Samurai», так называлась эта песня. С ней он сразу, после шести лет забвения, вошёл в чарты, где и оставался 14 недель.
Судьба благоволила к новым проектам. В том же году, то бишь в 1989, меня с Ральфом Зигелем и Тони Гнедриком (Tony Hendrik), который занимался тогда Bad Boys Blue, пригласили спеть на полуфинале гран–при в Немецком театре в Мюнхене. Я вышел на старт со своим «спринтером» Снова моим исполнителем был Нино. Я при этом, так сказать, сбил его с толку, потому что несколько недель тому назад я с трудом внушил ему: «С этого момента ты поёшь только по–английски!» А теперь вновь пришёл к нему с немецкой песней. Но тогда правила были очень строги. Немец не мог петь на гран–при на чужом языке.
Но по ту сторону Альп уже подумывали о шикарной песне на немецком языке. Ганс Бейерляйн, серый кардинал народной музыки, отыскал меня и приволок с собой пакетик денег: «Австрия хочет, чтобы ты написал для гран–при что–нибудь клёвое». А потом протянул мне несколько сот тысяч марок. До того они претерпели столько неудач, что если бы двадцать стран решили посоревноваться, Австрия уверенно заняла бы двадцать второе место. Австрийцы надеялись разрушить злые чары, наняв парочку таких профессионалов, как Бейерляйн и Болен, уж они–то вдвоём принесли бы Австрии удачу!
Я написал «Nur ein Lied» («Всего одна песня») и вынужден был пригласить в качестве исполнителя Томаса Форстнера. Собственно, мне казалось, он не слишком–то подходит, но, чтобы смягчить для себя акустические эффекты, скатал из полученных денег валики, которыми заткнул себе уши. Вот это да! Теперь то, что я слышал, звучало намного лучше.
Чтобы обеспечить наконец попадание Австрии в первую десятку, титаны телевидения с ORF даже отменили показ финала. Так они становились независимыми от неверного вкуса своих сограждан. В Австрии разразилась культурная революция средней величины. Это можно представить себе так: два лагеря, которые за всю историю гран–при не имели ничего общего, стали злейшими врагами, ополчились внезапно друг на друга из–за одного композитора. Это было как Закат Европы. «Разве в Австрии нет больше собственных композиторов?» — возмущались газеты. Это стало едва ли не объявлением банкротства национального музыкального фонда.
В Германии в это время бодрым ходом продвигался полуфинал. Господствовала нервозность, потому что теперь впервые зрители могли позвонить сразу после передачи. Эта новая система называлась телеголосованием. Мне было абсолютно ясно: все только и ждут, чтобы я провалился. Мой долгий успех с Blue System и с саундтреком к «Rivalen der Reitbahn», самым успешным саундтреком за всю историю немецкого кино, многим был неприятен сверх меры. Незадолго до того, как объявлялось число баллов, прикалывались: «Эй, люди! Болен ещё не пропал!» Царило откровенное злорадство, все были уверены, что для меня оглашение числа баллов будет пинком под зад. А потом оказалось: 14 625 голосов за «Der Flieger», и с ним первое место для меня. На третьем месте — с 7973 голосами, далеко позади, мой приятель Ральф Зигель. Многообещающее название его песни «Ich habe Angst» («Мне страшно»). Так мы получили билет в Лозанну, а Нино — маленькая сенсация — попал в Top20 сразу с двумя своими песнями.