После каждой встречи с Вероной меня терзало какое–то неопределённое чувство: «Слушай, оставь эту затею! Никакого толку, ни к чему не приведёт. Только злишься почём зря». Она была похожа на марионетку с дистанционным управлением. Как будто ненастоящая. Неживая. Эти отношения были тяжелы, ничего человеческого, нормального. Хоть я и знал, что её зовут Верона, но, в принципе, на этом мои знания о ней были исчерпаны.
Я спрашивал её: «Скажи, сколько тебе лет?» — ведь любой человек заинтересовался бы, а она отвечала: «А ты как думаешь?» — и, совсем кокетливо — «А что, если мне семнадцать?» Я ответил: «Я решил бы, что это глупо. Ты была бы слишком молода для меня!» Так она дальше и твердила: «А что, если мне столько–то и столько–то лет?» В конце концов, я взорвался: «Да чёрт побери, назови же свой возраст!» На это последовало два ответа, среди которых я мог выбрать: 22 или 32.
Когда я предложил: «Давай встретимся в восемь», в ответ послышалось: «Мне жаль, но я не понимаю, когда какое время показывают часы». На что я возразил: «Купи себе электронные, какие проблемы! На таких часах вместо стрелок цифры. Если видишь цифру восемь, знай — на часах ровно восемь».
Она занималась лишь тем, что пыталась привлечь внимание к собственной персоне. Если я говорил: «Поезжай налево!», она спрашивала: «Как теперь? Налево?» В довершение всего она не могла выговорить моё имя. Я: «Ну, назови меня разок по имени!» — а она: «Не получается!» Мы поупражнялись, и, наконец, через шесть месяцев, она выговорила: «Дитер, Дитер, Дитер!» — как ребёнок, выучивший первое в своей жизни слово. Постоянный хаос. Я всё время находился на грани нервного срыва.
Так длилось месяца два: болтовня, езда на машине. Никаких ласк. Никакого секса. Хотя Верона и знала, что у меня уже есть подруга, но разговоры о Наддель ничуть не занимали её. Я думаю, она ощущала себя на голову выше Нади. Верона совершенно ясно дала мне понять, какие условия она поставит, если мне взбредёт в голову жить с ней. Во–первых, мне предписывалось заранее завершить «это с Наддель». Я со своей стороны поинтересовался: «Слушай, а как быть тогда с твоим любовником Аланом?» — «Это всего лишь дружба» — объясняла мне она — «платоническая. У нас общий офис. Он абсолютно всё понимает, он совсем не против наших с тобой встреч». Потом я бы не удивился, окажись, что оба они только ждали подходящего идиота, который оплатил бы их долги за аренду офиса. Я и сам себя спрашивал, зачем нужен офис певице, которая больше не пользовалась успехом. Думаю, Верона просто жила в своём внутреннем мире, который не имел ничего общего с реальностью.
«Когда мы сможем поехать к тебе?» — интересовался я — «У тебя наверняка есть своя квартира». Верона взглянула на меня: «Да, есть». А я на это: «Да, давай тогда поедем к тебе, туда, где ты живёшь. Это же глупо, до пяти утра сидеть в машине». А она: «Нет–нет, не сегодня». И всё повторялось на стоянке такси у Центрального вокзала. И каждый раз я клялся жизнью своих детей, что больше не приеду.
Ваза с буквы «W»
Мы с Наддель были вместе уже 7 лет. Проклятье! В самом начале таких отношений хочется просто быть вместе и прижиматься друг к другу, но со временем объятий становится недостаточно и хочется поговорить. Наддель не относилась к людям, с которыми можно было бы от души поговорить. «Я купила тебе булочек с кунжутом» или «Чаки сегодня так забавно рычал» — что–то подобное можно было услышать от неё. «Слушай, Наддель, почему бы тебе не пойти в школу, не продолжить обучение!» — эту фразу я произнёс не менее тысячи раз. Но Наддель писала слово «Ваза» с буквы «W», а «дьявольский» как «дьябольский», потому что думала, будто оно происходит от слова «Болен». За всё то время, что мы жили на вилле Розенгартен, она даже не потрудилась передвинуть стол справа налево. Ей, казалось, было всё равно, как и где жить. Шампанское у неё всегда в холодильнике, шмотки в шкафу и вечером прогулка. Никаких подушек на диване или филе по–веллингтонски в печи.
Мы скучали вместе. Наши отношения не продвигались ни вперёд, ни назад. Моя бабушка прежде посмеивалась: «Если тебе слишком хорошо, мой мальчик, ты начинаешь с жиру беситься и постоянно делаешь глупости!» Это верно.
Была ещё одна причина, почему мне захотелось перемен: этот год был самым скверным за всю мою карьеру. Я выпустил N-ный альбом Blue System. Он расходился плохо. Предыдущие альбомы приносили золото, но теперь иллюзии развеивались. Мне не удавалось продать, как раньше, 400 000 пластинок, только 150 000.