Мои родители измученно улыбались, постоянное бренчание чуть не довело их до нервного истощения. «Этого достаточно, чтобы играть в кругу семьи," — считал мой отец — «ты можешь выступать на свадьбах и похоронах, но семью этим никогда не прокормить.» Конечно, папа не мог удержаться, чтобы не запустить свой любимый сценарий конца света: «Однажды я зайду с друзьями на вокзал, а там будешь стоять ты, бродяга, со шляпой в руке». Собственно, я должен быть ему благодарен за это, он был для меня мотивационным тормозом. Именно потому, что его не увлекли мои идеи, я был точно уверен, чего я действительно хочу.
В пятнадцатилетнем возрасте мы с моим товарищем Чарли организовали нашу первую группу: «Mayfair». А настоящей группе, разумеется, нужно выступать. Я подошёл к пастору Шульце и сказал: «Послушай, нам нужен на вечер дом церковной общины.» Мы продали 300 билетов по марке за штуку. Но перед выступлением нас с Чарли охватила предстартовая лихорадка, и мы так волновались, что вынуждены были зайти в пивную и опрокинуть полтора литра пива. Сам концерт длился 5 минут. Я крепко держался за синтезатор, меня качало, а Чарли блевал за сценой. Мегапровал!
Это Отдать — Всё-Ради — Музыки возымело свои последствия. В школе не было никого, кто учился бы так же ужасно, как я. Стоило мне хоть чуть–чуть нарушить правила, как это сразу бросалось в глаза. 365 дней в году учителя мечтали выкинуть меня из школы. Если у других было по 2 выговора в классном журнале, то у меня было 75: «Дитер швыряет щёткой для обуви в одноклассников», «Дитер ковыряет пальцем в пупке», Дитер то, Дитер это. Каждый день, каждую неделю. Я чаще пребывал за дверью, чем на уроке. Я изводил их всех. «Дитер, сообщи, когда будешь готов отвечать» — говорили мне. А я через несколько минут: «Да, спасибо, я готов». Менее всего я щадил учителя музыки, его я считал наиболее достойным презрения — он не умел играть на фортепиано, не умел играть на гитаре, вообще ни на чём. Ему я не давал вставить ни слова на уроках. В конце каждого полугодия мой дневник был полон плохих оценок. Возможно, так и тянулось бы целую вечность, если бы не один взрослый, который имел право сидеть у нас дома на кушетке и есть бабушкин земляничный торт. Человек, которого я, после всех нулей и ничтожеств на моим жизненном пути, принял наконец–то всерьёз: образованный, сверхумный, профессор, доктор технических наук мой дядя Гейнц. Если Вы удивитесь: мол, откуда взялся такой в семье Боленов? — отвечу: не знаю. Он–то и взял меня в оборот: «Послушай, Дитер," — говорил он, — «или ты поднапряжёшься и круче всех сдашь выпускные экзамены или будешь работать, как один из тех халтурщиков на стройке у твоего отца — лопату в руки и вкалывай, пока не понадобится врач». Это меня действительно испугало, мне ведь приходилось помогать отцу в работе, и я был уверен: всё, что угодно, только не строительство! Каждый раз после того, как я таскал камни, меня рвало. Физический труд был определённо не для меня, и становиться дегустатором на очистных сооружениях в Эверстене я тоже не хотел. Это было ключевое событие моей жизни, тогда–то я и очнулся. Я начал лицемерно льстить моим учителям, тем, что состояли при партии социал–демократов. Писал в сочинениях фразы типа «я против капитализма» или «война монополизму». Ходил с учителями пить пиво и вдруг стал получать хорошие оценки. Вынужден признаться: я расточал клейкую лесть направо и налево. Помню, как помогал кому–то из учителей вешать дома занавески. Отвратительно, но, тем не менее, «отлично» по немецкому. Бабушка не уставала мне повторять: " Всё, что делаешь, нужно делать на 100 % или вообще не делать». Фраза, в которой ужасно много правды! Итак, я использовал целый горшок лести. Почти полкило! А в самой середине этого соуса лицемерия — моя цель: мой учитель д-р Кнаке, среди социал–демократов носивший кличку Важный Вилли, которому я особенно хотел понравиться. С ним я начал ходить на собрания СПД.
Мне казались клёвыми эти встречи, где говорилось о мировой политике, о братстве, и где после восемнадцатой кружки пива все были равны — потому что все были одинаково пьяны.