Но интереснее всего были почтовые марки — похожие на ярких бабочек, альбом был набит ими, и все вечера, что я просидел в столовой, переставляя их, слились для меня в один. Марки были для меня окном в мир, который оказался больше и богаче, чем я мог представить себе прежде. В этом мире было полно королевских профилей и названий неведомых мне стран: Гельвеция или Суоми — а самым красивым из них мне казалось название Формоза. Где-то меня ожидала страна, в которой жили попугаи, росли орхидеи и по небу плыли розовые облака, и, пытаясь найти эту страну, я отправлялся в кругосветное путешествие, осматривал пирамиды, меня вез паровоз — а потом я отправлялся авиапочтой в Гренландию или на фрегате в Италию. Я присутствовал на Олимпиаде в Мехико и приветствовал короля Фредерика Девятого в красном мундире, и понимал, что уже пора ложиться спать, когда добирался до рождественских марок. Собравшись с силами, я закрывал альбом и начинал ждать завтрашнего дня.
Не сомневаясь, что близок к раскрытию какой-то тайны, я приступал к расследованию, как герои книг Энид Блайтон и Эриха Кестнера, и бродил на цыпочках по дому. Постукивал по стенам в коридоре, прислушиваясь, нет ли где-то потайной дверцы, может она здесь? Тут какой-то странный звук. Самым зловещим помещением в нашем доме была котельная — она находилась прямо под моей комнатой, и я мысленно селил туда висельников, черных котов-картежников и всякую нечисть из сказок братьев Гримм. Много лет я не решался войти туда. И вот, наконец, осторожно открыв дверь, я нащупал выключатель, боясь, что сейчас на меня из темноты кто-то выскочит, но оказалось, что это всего лишь серая теплая комната, в углу которой тихо шумит котел. Ничего тут не было страшного: токарный станок, садовая мебель, коробки с обувью, газеты и всякое барахло, которое аккуратно соскладировал здесь отец, — ведь никогда не знаешь, что может пригодиться, — а за занавеской я обнаружил большой старый чемодан.
Этот чемодан вполне сгодился бы для переезда в Америку — черный, потертый и таких размеров, что в нем можно было спрятать человека. Возле ручки готическим шрифтом были написаны инициалы — F.S. Это был чемодан Папы Шнайдера. Я умирал от любопытства, так мне хотелось узнать, что внутри, и постучал по обивке чемодана. На мгновение мне стало страшно — а вдруг сейчас оттуда выскочит сам Папа Шнайдер? Но чемодан был заперт. Наверняка он набит сокровищами. Может быть, Папа Шнайдер охотился на диких животных? Я представил себе его в тропическом шлеме в африканской саванне. Или в смокинге на палубе океанского лайнера. Я не сомневался, что чемодан оказался у нас в подвале только по одной причине — он предназначался для того, чтобы отправиться со мной через Атлантический океан.
Оставалось лишь найти ключ, и я даже знал, где его следует искать, не решаясь додумать до конца эту мысль, — в секретере. В секретере в гостиной хранились хрустальные бокалы, важные документы и ценные вещи. Сверху на нем стояли бронзовые часы, а на откидной доске — фарфоровые фигурки. Трогать ящики и крышку запрещалось — я был уверен, что крышка эта с двойным дном. Наверняка в ней таились ответы на все загадки. Боясь, что меня застигнут врасплох, я долго не решался залезть в секретер, и, наконец, больше не в силах был ждать. И тут все получилось как-то само собой.
Как только мама ушла в лавку Ольсена, я, чувствуя себя последним вором, — очень непривычное ощущение — принялся за дело. Действовать надо было быстро. Чтобы добраться до ящиков, нужно было передвинуть фигурки, но главное было не забыть, как они стоят. Я прислушался: тихо ли за дверью, не слышно ли шагов в подвале? Бронзовые часы тикали все громче и громче. Я перебирал старые паспорта, свидетельства о рождении, родословные, какие-то бумаги со штампами — синими, черными, красными, на некоторых бумагах был немецкий герб. Шкатулка с украшениями, золотые монеты, которые мне подарил доктор Яшински на день рождения, фотографии бабушки и дедушки перед автобусом и фотографии семейства в Клайн-Ванцлебене. На дедушку я был не похож, и я стал рассматривать Карен — вот какая она, серьезная. Затаив дыхание от страха, что меня застукают на месте, я открыл маленькую дверцу.
За ней оказался коричневый конверт, на котором маминой рукой было выведено «Erinnerungen von Hildchen»[117]. Я осторожно открыл его. Он был набит фотографиями ее мамы и отца, Генриха Фоля, школьными табелями, дипломами за победу в спортивных соревнованиях — теннис, плавание, верховая езда, тут же лежал ее документ о прохождении трудовой повинности «Arbeit für Dein Volk adelt Dich selbst»[118] и «Fragebogen für die Entnazifizierung Hannover»[119]. У меня не было времени внимательно все рассматривать, я стал искать дальше и нашел сложенное письмо от Хорста Хайльмана. На нем стояла дата: Берлин, 20.8.42. Сверху он приписал печатными буквами «Geheim/Vernichten»[120]. Письмо было написано наклонным почерком, и мне трудно было его читать, да и не мне оно было адресовано. Потом мне попалась мамина записка с рождественскими пожеланиями, написанная перед ее первым Рождеством в доме Папы Шнайдера.