— Пап-и-и-ик! — долетело из комнаты Аринки.
Господи! помоги мне сейчас, именно сейчас, как никогда!
— Всё готово, — отвечал я ломая пальцы, — сейчас только за сметаной схожу и будем пировать!
— Не надо за сметаной, я так буду!
— Ну, как же без сметаны, я быстро, туда и обратно.
Руки тряслись, я накинул куртку и выскочил пулей на улицу. Через десять минут я уже летел из магазина, с пятью пачками замороженных блинчиков с грибами, — других не было. А через полчаса они, очищенные от начинки, аккуратно расправленные и подогретые на свежем масле, лежали в большой стеклянной тарелке, пересыпанные сахарным песком.
— Кушать подано! — объявил я входя в её комнату.
— Какие красивые, — сказала она. — Ты знаешь, мне ещё никогда…
Она вдруг замолчала.
— Что с тобой, доча?
— Ничего. Мне так хорошо сейчас…
— Ты ешь, ешь.
— Ты не представляешь себе, как мне сейчас хорошо!
— Ешь, моя девочка…
Я отошёл к окну, делая вид, что смотрю на улицу, на самом деле я ничего не видел, кроме дрожащего, расплывавшегося пятна…
Бытие
Прошли дожди, финансы были на исходе, но принесли пенсию, я расписался где полагалось, и всё прошло гладко и без вопросов, ведь у меня было время потренироваться в подписи. Накупили конфет, макаронов, сосисок. Вечером она заявила мне:
— Папик, я больше не могу так… Мне надо помыться, я хочу в ванную!
Помыться так помыться, что тут такого. Я нагрел и набрал воды, я ни о чём не думал, когда доставал бельё, полотенце, когда помогал ей перебираться в кресло-качалку, и даже когда привёз её в ванную. Я поддерживал её, когда она скинула с себя рубашку, она быстро повернулась ко мне и сказала:
— Только ты не смотри, ладно?
— Мм… — выдавил я.
Всё вспыхнуло во мне, она обхватила меня за шею, я приподнял её на руках и опустил в воду. Всё её тело, со всеми её девичьими запретными местами открылось мне. Кровь ударила в голову, движения мои становились судорожными, кое-как я помыл ей плечи и спину…
— Всё, Папик, спасибо, дальше я сама, ты иди.
Я весь горел от новых переживаний. Среди ночи я вставал и выходил на крыльцо, но жар от увиденного не отпускал меня до утра.
С утра пораньше нас разбудила Пальчикова:
— Егорыч, дрова привезли! Вставай, будешь брать?
Можно было и не брать, дров как будто хватало, но мало ли, впереди зима.
— Буду, буду. Иду!
— Давай, а то уедут, берёзовые сухие! Я себе тоже взяла!
Поднялся, честно говоря, с трудом. Но было ещё что-то за всеми хлопотами, хождениями, переговорами, ощущение того, что жизнь поворачивается как-то совсем по-другому, я чувствовал это; и какой-то звук, которому поначалу не придавал значения, занимаясь делами, пока не понял, что он здесь неспроста. Это был короткий тоскующий звук, он повторялся монотонно и грустно, как несмазанные качели, что-то слышалось в нём. Я дал себе тишины и услышал в нём что-то вроде: день-не-простой… день-не-простой…
— Этот день может оказаться для тебя непростым, — сказал я себе.
Не успели позавтракать, как ввалились пожарники, они ходили по участку, плюясь и ругаясь под ярким солнцем. Выяснилось, что они уже третий час ищут «героев Челюскинцев, 29». Пальчикова бросилась объяснять им дорогу. Я заметил между ними Борьку-Цимеса и он снова поздоровался со мной, как и несколько дней назад у аптеки.
— Как там Ариночка ваша, поправляется? — поинтересовался он.
— Спасибо, помаленьку, — ответил я.
Интересно, что за отношения были у него с Василь Егорычем? Я не знал что они знакомы, и что он может знать об Аринке.
— У них там машина в проулке застряла, — вернулась от пожарников Пальчикова, которая так с утра и крутилась у нас и сыпала новостями. — А на той стороне понагнали каких-то негров с саблями, говорят будут фильм про Чечню снимать…
Ей явно не хотелось уходить от нас и я решил воспользоваться этим, чтобы отнести наконец в прачечную скопившееся бельё, а заодно и сдать в химчистку дублёнку.
— Вот охота тебе, Егорыч, деньги тратить, что ж я, разве б не обстирала вас?
Я поцеловал перед уходом Аринку, как было заведено.