На третий день у вороны, наконец, приоткрылись веки, а я неожиданно быстро пошёл на поправку. Мне разрешили вставать и ходить по комнате, и теперь почти всё своё время я посвящал вороне. Она недоверчиво присматривалась к окружающей обстановке, но уже позволяла мне гладить себя по голове и трогать за клюв.
За обедом папа вдруг улыбнулся и сказал:
— Я придумал ей лапу.
Действительно, в тот же день наша ворона гордо расхаживала в протезе, ладно сработанным из старой алюминиевой вилки.
— Как я сразу-то не догадался! — смеялся папа.
И всем было радостно, включая ворону. Протез ей очень понравился, искусно загнутые зубья вилки были точной копией птичьей лапы. Она быстро научилась ей пользоваться и часто чистила клювом свои алюминиевые когти. Теперь, когда у неё портилось настроение или надо было лишний раз обратить на себя внимание, она начинала стучать своей алюминиевой лапой по каким-нибудь металлическим или стеклянным предметам. Чаще всего она пользовалась для этого фарфоровой вазой из-под цветов, поднимая невыносимый перезвон во всём доме, но очень скоро стала звонить просто ради собственного удовольствия, прислушиваясь к монотонному долгому звуку. Иногда её разбирало устраивать концерт среди ночи, так что папе приходилось вставать и накрывать эту хулиганку коробкой.
Ещё она умела угадывать спрятанные под колпачками шарики, но больше всего ей нравилось смотреться в мамино зеркальце. При этом она почему-то разводила крылья, вертела и покачивала головой… Это могло продолжаться часами.
— Нет, где ваши глаза? вы посмотрите, вы обратите внимание! Ну, злые ж языки у людей, а? Вот где краса-то неписанная! Какие ещё слова тут нужны?! — говорила за неё мама.
Смеялись до слёз. Но ворона ни малейшим образом не смущалась.
— Она ещё и подмигивает себе, — говорил папа. — Смотри, не показывай ей косметику, а то совсем удержу не будет.
— Да уж ей только дай! — отвечали мы.
— Надо бы придумать ей какое-нибудь имя, — сказал папа на следующий день.
Мы стали думать.
— Человеческие имена нельзя, — поставил условия папа.
— Она напоминает мне какую-то цыганку, — сказала мама, — только вот лапа…
— А мне — терминатора! — сказал я.
Ворона посмотрела на меня, приподняла свою алюминиевую ногу, и стукнула ей по вазе. Сомнений не было.
— Ну что ж, значит быть ей с этого дня Терминатором, — утвердил папа.
Между нами установились вполне даже дружеские отношения. Терминатор оказался надёжным парнем, он умел угадывать мои желания и нередко заступался за меня. Но главное — он умел играть! Опираясь на свой протез, он внимательно следил за передвижением вражеских солдатиков, и после команды «огонь» беспощадно выклёвывал офицеров и ракетную технику, нанося непоправимый урон противнику…
Цимес
Зима продолжалась, стоило мне окончательно выздороветь, как тут же навалило снегу. Сад превратился в застывшую пену морского прибоя: снежные ветви яблонь, сплетаясь в ажурный покров, взмётывались над головой, и опадали волнистыми сводами и дугами в глубокий снег. Я люблю это зимнее белоснежье, люблю смотреть на сугробы, на белые причудливые деревья, на крыши домов, на шапки людей у автобусной остановки… Всюду снег. Летом всегда много шума и крика, а зима работает тихо, у неё очень добрый и щедрый снег, она хочет, чтобы его хватало на всех. Некоторым машинам и дворникам это не нравится. А мне нравится.
На горке собрались все ребята. Я сразу узнал своего приятеля Витальку по его рыжей лохматой шапке. Он подбежал ко мне и мы дружески обнялись с ним после долгой разлуки.
— А где твои санки? — спросил он.
Я только вздохнул. Мама строго-настрого наказала мне не кататься с этой злополучной горки без присмотра, то есть одному без родителей.
— Ладно, давай на моих, — предложил Виталька.
Я покачал головой.
— Один разок, — сказал он.
— Не могу.
— Трус, трус, трус! — услышал я голос с вершины горы.
Это был Борька. Но по имени его почти никто не звал. Его звали Цимес. Это был злейший мой враг. «Самый цимес» — любил говорить он по всякому поводу. Непонятно откуда он подхватил это ненашенское словечко, но только никто из ребят не применял его в разговоре. Он показывал на меня пальцем и кричал, что я боюсь «замочить штанишки».