Тяжелые машины шли сплошняком, суетно, словно стараясь перегнать друг друга. Над дорогой, накрытой частой сетью дождя, поднимался все выше синий смрад, отдававший едким перегаром бензина и тавота.
Люки у танков были плотно задраены. Приплюснутые их башни были похожи на головы, втянутые в плечи. Слободкину подумалось — пугает, а сам боится. Приблизился к командиру вплотную, сказал ему об этом в самое ухо. Тот закивал: знаем, мол, мы эти штучки, изучили. Стращает, а сам дрожит, сукин сын.
Помедлив минуту-другую, спросил Сергея:
— Хочешь убедиться?
— Да я уж понял это не раз, — не то согласился, не то возразил Слободкин.
Командир оказался человеком настойчивым и отчаянным. Он нагнулся, вырвал из липкой глины большой круглый, как ядро, камень и с размаху швырнул его в танк. Попал по самой макушке. Башня ухнула, словно колокол. Танк, и без того шедший, казалось, на предельной скорости, резко рванул вперед, наступая на пятки двигавшегося перед ним. Тот в свою очередь толкнул под зад впереди идущего. Всю колонну, все ее сочленения на несколько секунд как бы свела железная судорога. Когда вереница машин постепенно выровнялась, Сергей полуиспуганно, полувосторженно крикнул командиру:
— Маскировку же надо соблюдать! Или не надо?…
— Надо. Но и трусость врага увидеть кое-кому полезно.
Слободкин в другое время, может быть, сказал бы командиру, что не раз и не два убедился не только в трусости врага, но и в его коварстве и храбрости, в его суматошливости, но и в строгой организованности, четкости, дисциплине. Вот сейчас остановит колонну, развернет башни, откроет люки, оглядится и шарахнет из крупнокалиберных. Но Слободкин смолчал. Командир сам, конечно, все понимал распрекрасно. Все военные науки прошел, пока бородища выросла. Так же и Старик, у которого борода поменьше. Да и Плужников. Вот разве что Евдокушину все такое в новинку. Слободкин поймал слезившимися от напряжения и гари глазами лицо Николая. В нем было в этот миг все — и испуг, самый настоящий страх, и трепет, и восхищение. Может, именно ему, самому юному, командир урок мужества и преподал? Ему, скорей всего, кому же еще? Надо чтоб человек перед железом силу свою почувствовал. Да и выхода у них иного, как понял потом Сергей, не было — путь к отряду лежал только через большак, а им надо было спешить. Слободкин перевел взгляд на командира. Бурая его борода слилась с бурой листвой. Глаза прищурены, но сквозь прищур тот словно огонь полыхает. Не иначе еще что-то удумал командир. Так и есть. Пальцем зовет к себе свое войско.
— Слушай мою команду! Переходить большак по одному будем.
— Как переходить? Их же вон сколько, — попробовал возразить Слободкин.
— Вот и я об том. Их вон сколько, а путь к отряду — только через большак. Кто первый?
— Тогда я! — отчеканил Слободкин.
— Отставить! — загудел командир. — Пусть Старик пример покажет, у него лучше получится. А мы за ним следом. По одному!…
Слободкин не мог потом сообразить, как он очутился по ту сторону дороги. Какая сила метнула его и других из кювета в кювет? Какой глаз все так вымерил и рассчитал, что все успели перемахнуть через большак, выбрав момент, когда между танками образовался промежуток? Пусть малый, измерявшийся секундами или их десятыми долями, но которого им все равно хватило. Хватило, потому что было необходимо. Так необходимо, что хоть умри под танком, а будь на той стороне большака. И вот они лежат, живые, не расплющены траками, не снесены с лица Земли раскаленной ревущей броней. Лежат ничком в придорожной канаве, защищенные от этой брони только трепещущей, жухлой листвой орешин.
Слободкин приоткрыл сперва один глаз, потом другой. Вот Плужников. Вот командир и Старик. И даже Евдокушин, за которого больше всех было боязно. И все — ничком, даже командир, не раз и не два испытавший судьбу, даже он лежит недвижимо, словно распятый — в одной руке автомат, в другой горсть мокрого песка, стекающего между конвульсивно зажатыми пальцами. Сергей видел это с поразительной точностью — черные, сбитые на сгибах в кровь пальцы командира и сквозь них, как в песочных часах — ровная струйка мокрых песчинок.
Первым все-таки он, командир, пришел в себя. Слободкину это тоже хорошо было видно — лежал от него ближе всех. Распрямил сведенные пальцы, провел ладонью по лбу — вспотевшая кожа потемнела, на ней от налипшего песка резко обозначились глубокие, как шрамы, морщины. Огляделся, убедившись в том, что все прошло удачно, по цепочке, через Слободкина передал новый приказ: