Чтобы остаться человеком, профессор Кориней отрекся от части своей сущности. Чтобы не погубить душу окончательно, Морран Кил принял Печать Ведьмобоя, по сути добровольно отдавшись в рабство.
Однажды лорд Джевидж дал волю воображению и умозрительно примерил на себя шкуру волшебника. Вот когда ему стало по-настоящему страшно. С его-то амбициями и самолюбием, Эльлор получил бы Даетжину Махавир в кубе, да еще и в мужском обличье. Сумеет ли Диан противостоять искушению властью и силой? Никто не знает, никто не скажет.
Как же просто быть сыном и как сложно — отцом. Что-то в этом духе частенько повторял дед Росса, глядя на непоседу внука со странным выражением на лице. Теперь-то Джевидж знал, что означает этот взгляд. Жгучий стыд и сожаление, стыд нерадивого отца и сожаление о потерянных безвозвратно годах. Пройдет чуть больше тридцати беспокойных лет, и лорд канцлер на своей шкуре испытает те же чувства. Когда будет подписывать приговор Ольрину — нелюбимому первенцу, сыну-предателю, заговорщику и самозванцу.
Как легко быть сыном… Визжать от восторга при одном только виде входящего в комнату небожителя, который сильнее всех, который знает все на свете, который самый-самый. Отец просто приводит тебя в этот мир без спросу, и твоя любовь к нему абсолютна, безмерна и лишена тени сомнения. Вы, взявшись за руки, бежите вприпрыжку солнечными лугами детства, продираетесь тенистыми и мрачными чащами отрочества, гуляете океанскими берегами юности, прежде чем он выведет тебя на главную дорогу жизни. А дальше… У каждого мужчины по-разному: кто-то обречен испытать разочарование в кумире детства, кто-то, став старше, напротив, простит обиды и поймет, но отец навсегда останется константой.
Как тяжело быть отцом… Словно по первому звонку открыть дверь в свой дом и пустить на вечный постой незнакомца, зачастую нежданного и негаданного. И даже если он долгожданный и желанный, все равно кто-то чужой, неизвестный. Придется вглядываться в младенческие черты и без конца спрашивать его, еще несмышленого, еще молочного и беспомощного: «Кем ты станешь, маленький мальчик? Будешь ли гордостью моей и радостью? Станешь ли вечным укором и позором? Избежишь ли зла и горя, или жизнь сломает тебе хребет? Кто ты, дитя? Что из тебя вырастет? А главное — смогу ли я стать для тебя образцом, сумею ли уберечь, хватит ли сил и ума научить тебя всему, что знаю сам?» Не зря в «ДомоЗаконии», по которому жили предки с незапамятных времен, ясно и четко написано: «Чти матерь свою и отца. Люби их всем сердцем до самого смертного часа вдвойне, ибо жизнь твоя поделена на две части: пока родители живы — и когда они уже умерли». И ни слова про любовь родителей к детям. Наверное, потому, что материнская любовь безусловна, а отчая — без участия разума не даруется.
Одного сына Росс так и не смог полюбить и теперь поклялся не повторить прежней ошибки, пообещал, что не упустит ни дня и ни часа из жизни Диана. Надо же как-то прервать эту роковую цепь родительских грехов, начавшуюся еще с дедовской спеси. Тот знать не желал невестку, а потому отец Росса всю жизнь метался между отцом и женой и сам оказался слишком гордым, чтобы позволить сыну вовремя узнать о своей смертельной болезни. Спустя столько лет Джевидж пришел к выводу, что отец наказал его не со зла, не специально. Наказал, по сути, ни за что, позволив гордыне завладеть рассудком. Десятый граф прекрасно знал, что умирает, что ему остались считаные декады, но все равно скрыл от Росса правду, не дал наследнику крошечного шанса сказать в последний раз, как тот любит отца и чтит. И эта обида жгла лорда канцлера изнутри долгие годы, жгла до этого раннего осеннего утра.
«Я буду с Дианом честным, я разделю с ним печали и радости, и я разрешу ему быть самим собой, а не моим отражением, не моей тенью и даже не моим билетом в вечность», — решил Росс Кайлин, одиннадцатый граф Джевидж.
И неожиданно понял, что больше не гневается на отца, что все прощено и забыто, эта страница перевернута раз и навсегда.
Прошлого больше нет, есть только будущее.
Двум колдунам на одной горе тесно. Старая присказка, но весьма точная. Магам всегда найдется, что делить, будь то власть, монаршие милости, золото, женщины или сила. Еще быстрее отыщется повод недолюбливать друг дружку. Стоит ли дивиться, отчего двум колдунам почти сразу стало тесно в степи. Вольный чародей Дайлип, соратник Таула Эрсина, корчил при виде Моррана такую рожу, будто его сейчас стошнит. Естественно, делал он это только тогда, когда никто посторонний не мог заметить его гримас. А как еще может относиться свободный волшебник к магу-ренегату с рабской печатью? Тут экзорт Дайлипа прекрасно понимал. Сам бы на его месте делал то же самое. Наверное… В свою очередь, Морран знал, насколько он сильнее мага-ополченца. Выше даже не на голову, а на целых три. Попросту говоря, Дайлип ему в подметки не годится. А Печать… А что Печать? Только благодаря ей Тайная служба держит в узде своих экзортов, не давая им сцепиться и передраться. Как бы ни ненавидел ее мэтр Кил, но старался также помнить, что Ведьмобоево Клеймо все эти годы верно служило ему надежным щитом от большинства невзгод.
«Ты ведь тоже не от хорошей жизни сбежал на Территории, дружок?» — ухмылялся Морран.
Редкие маги любят глушь и стремятся к безвестности. А замашки у колдуна-ополченца явно были нажиты в землях цивилизованных, в большом и многолюдном городе одного из западных графств.
Словом, взаимной симпатией волею судеб оказавшиеся рядом волшебники не страдали абсолютно. Но, к счастью, строить друг другу козни тоже не торопились. В такой обстановке, знаете ли, чревато пускаться в традиционные мажьи игры на выживание. Тут бы самому живу быть.
Вот почему Дайлип решил переступить через себя и посоветоваться с молодым да ранним, но более сильным коллегой по Дару.
— Сдается мне, мэтр Кил, за нами ведется слежка. Уточняю — магическая слежка, — сказал он, присаживаясь рядом возле костра с кружкой кофе в руке. — Вы ничего такого не чувствуете?
Морран, разумеется, чувствовал. Но традиционным магическим поиском тут и не пахло. Амулеты молчали, жезл истерически не искрил, и сны экзорту снились обычные, человеческие. Кого благодарить за острейшее ощущение внимательного взгляда, упершегося в свой коротко стриженный затылок, мэтр не знал. Если за караваном и следили при помощи магии, то делали это очень тонко.
— Все может быть. У нас и так нервы на пределе. Скоро мы уже будем в форте?
В утреннем воздухе разлилась почти морозная прохлада, вызывающая желание как можно скорее очутиться возле настоящего теплого очага, а лучше около настоящей печки.
— Если снова не увязнем в перестрелке, то на третий день.
Верхом, напрямик да в одиночку тут рукой подать. Жаль, гонца нельзя послать.
— М-да… Это — верная смерть, все равно кехтанцы перехватят, — нехотя согласился Морран.
— Тут повсюду глаза и уши. Хоть, кажется, на сотню реет вокруг ни единой живой души.
Морран невольно оглянулся. Горы нарисованы на серых небесах небрежными мазками, точно акварелью по мокрой бумаге. Ветер окончательно разогнал туман, и кажется, что глаз видит каждую травинку, каждый куст, каждую иголку на толстых колонноподобных стеблях степных сочников[32].
— Эрройя?
— И эти тоже. Они семьсот лет тут живут и не жалуются на отсутствие новостей.
— Какие они? — не выдержал и полюбопытствовал экзорт.
Дайлип только хмыкнул:
— Обыкновенные, такие же, как вы, или я, или мистрил Джайдэв. Кстати, если ему дать как следует загореть, то с двух шагов не отличишь от чистокровного эрройи. Один сказ — родственный народ.
— Не дикари?
— Хм… — маг насупил недовольно бровь. — Цивилизованнее иных будут. Голыми не бегают, физиономии, как маголийцы, не раскрашивают и даже не кочуют уже. А живут оседло на своих священных землях, мелкий скот разводят — коз и овец, некоторые фермы завели, как наши переселенцы. Доброго Арра на всех хватит. Так они говорят.
Видно было, что с эрройя Дайлипу гораздо приятнее водиться, чем с соотечественниками.
Морран долго мялся, прежде чем отважился спросить напрямик:
— А маги среди них есть?
32
Сочники — растения-суккуленты, имеющие специальные ткани для запаса воды, произрастающие в местах с сильно засушливым климатом.