— А ну, угадайте, зачем я приехала?
— Ты всегда так, — заметил Давыд Савельевич, — обязательно по делу приедешь. Хоть бы раз просто так появилась, стариков проведать например.
— Ну, а все-таки, попробуйте угадать.
— Ну кто ж тебя угадает. Небось свинарник организовывать или учреждать школу ликбеза. Твои дела известные, — сказала Евдокия Петровна.
— Вот не угадала! Я приехала папе службу предлагать.
Евдокия Петровна испугалась, Давыд Савельевич начал медленно краснеть и от волнения, прижав ладони к груди, пролепетал:
— Мне?
— Вам, папа. Замечательная служба! Лекции читать.
— Господь с тобой, — махнула рукой Евдокия Петровна, — какие такие лекции?
— Понимаете, — заговорила Маруся, — мы организовали стахановскую школу, около трехсот человек учится, а лекторов не хватает. Могли, бы вы, папа, лекции по прокатному делу читать? Два-три раза в декаду. Я думаю, вам не трудно будет?
Пока она говорила, старик пришел в себя, откашлялся, быстро отер слезы и, гордо откинув голову, сказал:
— Что же, предложение интересное. Оклад будет положен?
— А как же! За каждую лекцию будете получать.
— Господь с тобой, Маруся, ну куда ему лекции читать! Дайте человеку отдохнуть на старости лет, — сказала Евдокия Петровна.
— Что ты мелешь, я не понимаю! Что я, дряхлый старик какой-нибудь? — рассердился Давыд Савельевич. — Лишь бы разговоры говорить, а в существо дела проникнуть не в состоянии. На старости лет! Молчи лучше, если ты ничего не понимаешь.
— Но его же с пенсии снимут, — не унималась Евдокия Петровна, — на что ему эти лекции сдались?
Давыд Савельевич затряс бородкой, нахмурил лоб и исподлобья поглядел на Евдокию Петровну.
— Ну, ладно, ладно, молчу, — сказала она, поднимая руки, — каждый по-своему с ума сходит.
— Мама, — сказала Маруся, — его с пенсии не снимут. Он будет сверх пенсии получать. Зачем вы расстраиваетесь?
— Она сама не знает, чего хочет. Можно подумать, что я в самом деле столетний старик. Мне, конечно, нужно подумать, но в принципе я согласен. Вот только — как с транспортом? Придется на поезде ездить или машину будете присылать?
Евдокия Петровна встала и вышла из комнаты. Маруся подмигнула отцу, и они рассмеялись.
— Мы будем машину присылать, — сказала она.
— То-то, машину! — погрозил ей пальцем Давыд Савельевич. — Пришлете машину — и весь мой авторитет пропал. Мне машину надо, чтобы она передом шла. Раком пятиться мне не полагается.
— Вы об этом, папа, не беспокойтесь. Каждый раз будем осматривать машину.
— Ну, ладно, уговорила. Так и скажи своим начальникам: Мозгов согласен.
И, когда дочь уехала, Давыд Савельевич степенно вышел из дому и направился к проходной будке.
Илья Тарасович, как обычно, встал перед ним навытяжку. Давыд Савельевич поглядел на него и, пожевав бородку, сказал:
— Сиди, сиди. Я просто так.
Но Илья Тарасович не садился из почтительности. Давыд Савельевич ткнул его в грудь согнутым пальцем:
— Ну, как у вас дела? Поправляются?
— Как изволили сказать? — переспросил Илья Тарасович.
Мозгов махнул рукой и сказал:
— Ладно, сиди. Я теперь, между прочим, буду вроде профессора. Лекции буду читать. Так-то, братец ты мой!
Он посмотрел на сторожа, стараясь подавить волнение, и с гордостью прошел на заводскую площадку.
Жена
Зинаида Сергеевна еще спала, когда Джильда, немецкая овчарка, сорвалась с места и бросилась в переднюю с неистовым лаем. Скрипнула, затем хлопнула входная дверь, и Зинаида Сергеевна услышала голос мужа.
— Постой, подожди. Фу-у, Джильда! — говорил он.
Зинаида Сергеевна быстро накинула халат и пошла к нему навстречу.
Иннокентий Филиппович приехал из Косьвы небритый, пахнущий морозом и, как всегда, рассеянный и спокойный, точно и не уезжал из Москвы. Джильда прыгала вокруг, стараясь лизнуть лицо, стучала когтями по полу. Иннокентий Филиппович ласково отгонял ее, приговаривая:
— Фу-у, Джильда, перестань.
И Зинаида Сергеевна тоже сказала:
— Перестань, Джильда. Фу-у!
Иннокентий Филиппович погладил собаку, снял шубу с большим енотовым воротником и, целуя Зинаиду Сергеевну, спросил:
— Жива-здорова, Сарра Бернар?
Поцелуй его был спокойный, деловой, похожий скорее на рукопожатие, и Зинаида Сергеевна, как бывало неоднократно, почувствовала, что этот человек, которого она так ждала, каждую черточку лица которого хранила в памяти, все больше отдаляется от нее. Знакомые морщины на его лице, нос с горбинкой и выпуклой родинкой у переносицы, розовый лоб, выступающий вперед под редкими седыми волосами, казались теперь не родными, точно Иннокентий Филиппович совсем не муж ее, с которым она прожила двадцать семь лет. С каждым его приездом отчуждение возрастало, и это очень пугало ее.