Петя молчал.
И еще два дня летчик прожил с Петей и все уговаривал его. Мальчик не сдавался. И тогда летчик сказал:
— Хорошо, завтра на рассвете я уйду. Но я вернусь, помни. Обязательно вернусь.
И Петя остался один. Прошла зима. Наступила весна, лето, а он все ждал, все ждал. Летом было много пищи, потому что на огородах взошла картошка из той мелочи, которую оставляли люди, снимая урожай. Было много ягод и грибов. На дальних пасеках, в поваленных ульях, роились пчелы. В золе Петя нашел крючки и сделал удочку; теперь у него бывала свежая рыба.
Однажды осенью он встретил у реки женщину в военной форме. Это была медицинская сестра, бежавшая из плена. Две недели она прожила с Петей в его норе. Она починила его одежду, заготовила немного пищи. Потом она ушла, чтобы перебраться на советскую сторону, а Петя остался.
— Живи, — на прощанье сказала ему сестра. — Я вернусь. Мы все вернемся.
Потом он увидел девушку из десантного отряда. Она пробыла с Петей совсем недолго и ушла, также сказав напоследок, что вернется.
И так каждый раз люди уходили, а Петя оставался один. А над сгоревшим селом пролетали самолеты с красными звездами на крыльях; они все чаще и чаще проносились в воздухе, точно птицы, предвещавшие весну.
В марте в сожженное село пришла измученная женщина. Она еле двигалась от усталости. Два с половиной года немецкой неволи ее не покидала надежда, что она вернется в родное село и найдет своего сына. И вот она вернулась. На месте, где стояло село Висючий Бор, теперь было пепелище. Она опустила на снег котомку.
В каменных развалинах кооператива послышался шорох, и из-под обломков крыши вылез мальчик в несусветном рванье. Голова его была повязана бабьим платком с обгоревшей бахромой и рыжими палеными пятнами. Из-под рваного ватника выглядывали штаны из латаной мешковины. На одной ноге был надет валенок, перевязанный тряпьем и кусками телефонного провода, на другой — рваный башмак, из которого торчали газетные клочья. Это был Петя. И женщина узнала в нем сына, с которым рассталась два с половиной года назад.
Голосом, в котором были надежда и неуверенность, женщина произнесла:
— Петя… — А потом закричала: — Петя! Петенька!
Она пошла вперед, не видя ничего и не соображая ничего. Слезы полились из ее глаз, а она только твердила как в беспамятстве.
— Петя! Петенька!
Мальчик оглянулся, посмотрел на женщину и вдруг бросился прочь, подпрыгивая и оступаясь на левую ногу, как подбитый, выпавший из гнезда птенец. Он не хотел, чтобы повторилось прежнее, чтобы опять кто-нибудь с ним пожил, а потом собрался в дорогу. Он устал ждать.
По черным кучам и рытвинам, спотыкаясь о сизые обручи и обгорелые кирпичи, мать бежала за мальчиком, а он с невнятными тонкими выкриками мчался прочь.
У крайнего пепелища он зацепился ногой за телефонный провод, упал, и тогда женщина его нагнала.
— Петя, — сказал она. — Петенька…
У нее не было других слов, а мальчик не знал, что ответить.
Прошло много дней, а мальчик не признавал свою мать. Память его хранила другой образ — молодой и неизмученной женщины, и он продолжал ждать ту, которой не было на свете.
Юкачева смастерила на том месте, где стоял их дом, шалаш из жердей, кусков кровельного железа и соломы. Фронт в это время уже откатился на запад. Как-то один проезжий, досужая голова, переночевав у Юкачевых, сказал, что в шалаше тесно, пора строить дом. Среди ездовых, шоферов и прочего военного народа попадались разные люди. Объявились два лесоруба — на рассвете они в лесу заготовили бревна. Плотники попались — возвели стены. А там кто-то печником назвался — он печку сложил. Маляр заночевал — двери выкрасил. И встал среди мертвой земли новый дом из белых бревен, не успевший потемнеть от дождей и солнца.
Петя по-прежнему не понимал, что мама его вернулась. Иногда Юкачева ловила на себе пристальный, испытующий взгляд сына, она спрашивала:
— Петя, что тебе?
Мальчик отвертывался и молчал, а как-то спросил:
— Ты кто?
— Это я, Петенька, неужели не узнаешь? Я, твоя мама, — ответила Юкачева и заплакала.
Петя молчал. Он не верил.
Однажды он спросил: скоро ли она уйдет?
— Куда? — не поняла его Юкачева. — Я никуда не уйду. Мы теперь всегда будем вместе.
— Уйдешь, — сказал мальчик. — Все уходят. А потом вернешься. Я буду ждать.
— Кого ты ждешь? — с тоской спрашивала Юкачева.
А мальчик все приглядывался к ней, точно сравнивал ее с кем-то. Когда Юкачева целовала его на ночь, он с тихим удивлением посматривал на нее. Может быть, эти проявления любви — простые и естественные — будили в его памяти забытые ощущения материнской ласки?