Злобин Володя
Ничего особенного
Шапка фанфика
Ссылка на фанфик: http://samlib.ru/m/m_w_w/nichegoosobennogo.shtml
Автор: Злобин Володя
Жанры: Проза
Аннотация:
Рассказ.
Размещен: 29/09/2010
Изменен: 09/11/2013
Ничего особенного
Володя Злобин
Ничего особенного
Контркультура. По страницам повести гуляет откровенный расизм. Здесь нет шаблонных телевизионных скинхедов и лозунга "Россия для русских". Герои ее, Россию, ненавидят. Вполне возможно, что мнение автора не совпадает с мнениями героев рассказа.
Приятного чтения.
Ничего особенного
Хач визжит как поросенок, и летает голова то вверх, то вниз.
Тюбик вообще-то не злой, он просто всех ненавидит. Мы зовем его Тюбиком, так как в юности он переболел туберкулезом, подцепленным от папаши-сидельца. Его характер — сдвинутая набекрень голова. Вчера он закинул под автомобиль какого-то гопаря, а перед этим вытащил из-под крыльца подъезда забившегося туда котенка. Тюбик старается попасть носком тупого форматного ботинка по хрупкому носу уже беззубого басмача.
Тот прилип к земле, как на шестую молитву. Мы, улица, резная осень, — всего лишь декорации, с претензией на золотую маску. Если первый актер труппы, Тюбик, комедиант и паяц, то
Минус как всегда умничает:
— Аллах пидарас!
Минус тощий, как жердь. Он первый по успеваемости в своем университете. Если его поставить на весы, заставить прижать к туловищу угловатые конечности, похожие на гигантские треугольники, которые учителя используют на уроках геометрии, то красная стрелка под мутным пластиком вряд ли убежит дальше шестидесяти килограмм. Долговязый минус набит костями и знаниями, торчащими из него, как из дырявого мешка. Минусу под двадцать лет.
Пойманными нами иждивенец запищал:
— Ой. Ой! Ой-ой-ой!
Я наиболее чувственная натура в нашем грандиозном трио. Мы гастролируем по городу раза три в неделю.
— Ой!
Что? Отзываться так о моей любимой музыке — это преступление. Молоток в пластиковом пакете то же самое, что и ледоруб под плащом. Я, не помня себя, в яростном берсеркерском забытье, обрушиваю тупую головку орудия на затылок басурманина. Я придаю его черепу полноценную форму. Я скульптур, в котором проснулся Да Винчи: пытаюсь исправить пародию на человека.
Одновременно с ударом очухивается ночь: визжат проносящиеся по дороге машины; фиолетовые краски удавились где-то над крышами пятиэтажек; охранник в аптеке напротив, глядя на нас, философски чешет бородку. Я думаю, он размышляет о дуалистичности бытия.
— Саныч, ты же его убил.
Да, у меня нет, и не было никакой клички, этой маски из пафосной компьютерной стрелялки и игр в террористов. Просто и без апломба на мировую революции. Сашка в училище. Санек — для моих знакомых гопников во дворе. Санечка для матери и, наконец, Саныч для еженедельного уличного террора.
— Саныч, ты ж его грохнул!
Нами хрустит облетающий палисадник. Мы как кости насаженные на ломаные вилки его ветвистых деревьев. Лунная тень бросает на вздымающиеся плечи скрещивающиеся тенеты, вышивает маленькими крестиками наши грудные клетки.
А я ведь только что впервые убил человека. И плевать, что сознание насквозь прошито идеями об избранности, исключительности и, наоборот, ничтожности, изначальной порочности некоторых рас. Всё равно, с гордостью и оглядывающимся назад страхом, на виске бьётся единственная мысль: 'Я убил человека'.
УБИЛ. Я? ЧЕЛОВЕКА!
Я мог начать хвастаться этим с шестнадцати лет. Не так уж поздно. Даже взбалмошный Тюбик — этот сумасшедший парень, с приклеенной на лице улыбкой маньяка, в черном бомбере отливающем смертью, поражен не меньше моего.
— А где Минус?
— Убёг, — шепчет мне на ухо, как любовник, пиплхейтер, — мы в разные стороны прыснули, как из члена, когда поняли, что ты сделал. А я потом на тебя наткнулся, ты что ли ничего не помнишь?
Я помнил. Многое помнил.
Моя первая акция на поприще национального движения произошла в алкогольной юности, от которой меня отделяли два долгих и насыщенных года. Четырнадцатый день рождение я, в компании единомышленников, решил отметить с помпой и размахом: разгромить вагончик с приезжими. Дело было под луною, градусом и в дачном подлеске. Первой жертвой моей неокрепшей национал-социалистической ярости пал уродливый, кособокий... сортир. Я зарядил в него ногой со всего разбегу, будто штурмовал крепостную стену и пытался тараном вышибить ворота.
Какого же было моё удивление, когда массивное конструкция немедленно завались в сторону, а я — эйнхерий четвертого Рейха, верный последователь излома спаренных серебряных молний — ухнул в яму с хачёвским дерьмом. Боги благоволили мне, и скверна не коснулась моего тела. Умереть, захлебнувшись дерьмом чурки, что может быть позорнее для национал-социалиста?Впрочем, наша ярость до вагончика тогда всё-таки дошла.