– Вы закончили? – поинтересовалась рафинированная дама, подошедшая к моему столу.
– Вы знаете, – отозвался я. – Мог бы я попросить у вас ещё несколько листов бумаги?
Она оценивающе взглянула на и без того внушительную стопку макулатуры, которая только что вышла из-под моего пера, но тем не менее кивнула и пошла за бумагой. Когда она вернулась, то протянула мне несколько листов А4 и произнесла:
– Вот, пожалуйста. Только не забывайте, что краткость – сестра таланта.
– И одновременно тёща гонорара, – отозвался я.
Дама улыбнулась.
Я благодарно взял листы, отодвинул уже написанное, вывел на новой странице своё имя и чуть ниже написал:
«День, который всё изменил».
И начал писать сначала. Я писал про Андрюшу Савельева. Писал всё так, как было, без обиняков и утайки, писал честно и прямолинейно. Нет ничего более сильного, чем правда. И я писал правду.
Закончив, я ещё раз перечитал сочинение, исправил пару ошибок и, взяв с собой оба сочинения, пошёл к выходу. Остановившись у преподавательского стола, я положил на него «День, который всё изменил», поблагодарил преподавателей и вышел.
Я ни секунды не сомневался в правильности сделанного.
И едва я перешагнул порог Елизаветинской аудитории, я почувствовал, что где-то там, за гранью вечности и человеческого восприятия, одним моим грехом стало меньше.
Вечером, придя домой, я показал Насте «Грехи наши».
Она внимательно и чрезвычайно подробно их прочитала, а потом сказала:
– Каждый день я всё больше и больше тобой восхищаюсь!
Спустя несколько дней, в субботу, мы долго гуляли по набережной Москвы-реки, и в итоге добрели до Баррикадной. Пройдя по Красной Пресне мимо зоопарка, мы вышли на Большую Грузинскую улицу.
– Сейчас я тебе кое-что покажу, – с озорной улыбкой сказала Настя.
Мы шли по улице и обсуждали грехи человека, когда посреди пространства, словно эхо далёких краёв и ушедших эпох, пред нами возник готический собор. Величественные своды красного кирпича довлели над постыдным однообразием утлой московской улицы. Собор будто бы сдёргивал пыльную будничную портьеру с действительности, представляя мир в его первозданном, праздничном воплощении. Это здание, не похожее ни на одно другое строение в нашем городе, излучало торжественную возвышенность, а его шпили, устремлённые к небосводу, словно таили в себе познания Древней мудрости.
– Пойдём, – сказала Настя.
– Это же католический храм.
– И что?
– Ну, я православный, – смутился я.
– Какая разница, Василий? – улыбнулась Она. – Суть всех великих учений мира в одном и том же, так стоит ли видеть разницу между конфессиями одной религии?
Взявшись за руки, мы взошли по ступеням к тяжёлым дубовым дверям.
Внутри пахло ладаном – не так сногсшибательно, как это бывает в православных церквях, но легко и ненавязчиво.
Пройдя прихожую, мы вошли в кафедральную часть собора.
Настя опустила руку в раковину и освятила воду Своим прикосновением. Но креститься она не стала.
– Не люблю обряды и условные знаки, – сказала Она.
Мы прошли под стенами великого чертога и сели на четвёртую скамью от алтаря в правом ряду.
Был ранний вечер, дневная месса давно закончилась, а до следующей было ещё далеко.
– Ну вот мы с Тобой и пришли в резиденцию Бога на земле, – вполголоса усмехнулся я. – Посмотри, как величествен этот храм, сколько в нём возвышенного и прекрасного. Как он гостеприимен, в то время как наши православные церкви отталкивают своей суровой неприступностью и ветхозаветным непрощением даже самого невинного невежества. Почему у нас всё всегда так угрюмо?
– Потому что у нас всё честнее, – ответила Настя. – Русские люди по природе своей неприветливы к незнакомым. У нас очень суровый климат, и это накладывает отпечаток на нравы людей. В той же Европе природа намного более вежлива.
– Но посмотри на эти своды, – как они величественны, как прекрасны. А у нас всё такое приземлённое.
– Ну, конечно, – согласилась Настя. – Когда у тебя зимой плюс десять по Цельсию, ты вполне можешь себе позволить строить возвышенные и утончённые храмы. А когда у тебя в январе минус сорок – как ты будешь отапливать такие помещения без батарей и обогревателей, без электричества и керосина?
Я ничего не ответил.
Я смотрел на статую Иисуса на кресте и думал о его подвиге.