Я понимаю теперь, что мама пыталась таким образом мотивировать меня доказать обратное. Однако мой мозг был устроен так, что, если я слышал что-то от взрослых, и в особенности от родителей, я принимал это как данность, без критики и возражений.
Общение с Игорем у нас тоже сперва не слишком заладилось.
Когда только мы с ним познакомились, он настаивал, чтобы я называл его на «ты». Поскольку он был такой взрослый, я не мог воспринимать это как должное. Когда мы начали жить вместе, я понял, что общение на «Вы» очень сильно усложняет наше общение и обратился к Игорю с предложением перейти на «ты».
– Мне надо об этом подумать, – с серьёзным видом ответил он.
К сожалению, я тогда был слишком наивен, чтобы понять, насколько взрослому человеку неинтересно со мной общаться, и к тому же слышать от меня в свой адрес «ты». Он мог играть в дружбу со мной ещё пока я жил с бабушкой, а мама не была от него беременна, – он тогда не был достаточно силён, и она могла его бросить. Теперь, почувствовав уверенность, он быстро начал поступать сообразно со своими интересами и желаниями.
Спустя несколько дней после нашего разговора я спросил его, подумал ли он о моём предложении.
– Да, подумал, – медленно произнёс он, а потом заговорил увереннее, – и решил, что не достоин ты этого.
Я пожал плечами.
«И действительно, – подумал я, – с чего вдруг мне взбрело в голову, будто я могу быть достоин говорить «ты» человеку, который на целых двадцать три года старше меня? Он зарабатывает деньги, кормит меня, обувает и одевает. Я всецело от него завишу. Он такой взрослый и умный… но, с другой стороны, год назад он ведь сам предложил называть его на «ты». Что же с тех пор изменилось? Видимо, я как-то неправильно себя веду, видимо делаю много плохого, раз он отмечает, что я „недостоин”».
Когда я только переехал на Светлогорский проезд, в подъезде нашего дома был консьерж. Это казалось мне безумно крутым. На Ленинском никакого консьержа не было, – для него даже места не было предусмотрено. У дяди Гриши, напротив, в подъезде был целый холл с диваном и креслами, а у консьержки Елены Иосифовны была мраморная стойка, как в дорогих отелях, которые я иногда видел в американских фильмах.
У Георгича, нашего консьержа, мраморной стойки не было – только будка за толстым стеклом, откуда он внимательно наблюдал за всеми, кто входил и выходил из подъезда.
Георгич хорошо выполнял свою работу, и поэтому ему не повезло: через пару месяцев после моего переезда в подъезд завалились какие-то пьяные парни, они начали показывать на консьержа, словно он был животным в зоопарке, но он не отреагировал. Тогда ребята начали рисовать на стекле непристойные вещи.
Не выдержав, Георгич вышел, чтобы объяснить им, что так поступать не следует. В ответ на это ребята продемонстрировали консьержу, что действительно делать не следует и, проломив его головой непробиваемое стекло, скрылись.
Георгич потом несколько месяцев лежал в больнице, а когда вернулся, больше не работал консьержем. Иногда я видел его, – в хорошую погоду он часто выходил на улицу подышать воздухом и сидел на лавочке. Это был добрый мужик. И очень вежливый. Но ходил он теперь очень медленно и только с палочкой.
Пока Георгич работал, в подъезде поддерживались чистота и порядок. Не знаю, как ему это удавалось: то ли он сам убирался, то ли не допускал, чтобы другие гадили в подъезде, – так или иначе, первая куча дерьма появилась в лифте уже когда консьерж благополучно восстанавливал многочисленные переломы в больнице.
Впервые наткнувшись на бурый клад, я решил, что чья-то собака не дотерпела. Несколько дней спустя я снова обнаружил коричневый привет неизвестного происхождения и поделился своими наблюдениями с мамой, – конечно же, она мне не поверила. Но через неделю она сама пришла на кухню и сказала: