Так и я, в малодушии своём сравнивал себя с Андрюшей Савельевым, и на его фоне казался себе героем.
Как и большинство учеников нашей школы, Андрюша болел за ЦСКА, о чём уверенно заявил, когда я спросил о его клубных предпочтениях.
– Ты даже не знаешь, как расшифровывается ЦСКА, – сказал ему я.
– Знаю, – промямлил он.
– И как же?
– Центральный спортивный клуб Америки, – после недолгого молчания выдал он, вызвав у меня и моих одноклассников приступ хохота.
Вопрос о лояльности к клубу возник у меня неслучайно: Андрюша почти всегда носил олимпийку Arsenal, хотя я уверен, что он никогда не смотрел кубок Англии. Этот разговор возник, когда мы учились в девятом классе, – я прекрасно понимал, что Андрюша носит одну и ту же одежду не из аскетических предпочтений, а потому, что другой у него просто не было. Да и эта олимпийка досталась ему благодаря щедрости волонтёров, которые иногда собирали вещи для детских домов.
Но мне, после унижений, которым я подвергался дома, было приятно осознавать, что кому-то живётся хуже.
И я избрал своей жертвой именно Андрюшу.
Он был на два года нас старше. Моего роста, он был крепко сложён и физически превосходил всех в нашем классе. Это обстоятельство служило мне оправданием в собственных глазах: я унижал самого сильного мальчика в нашем классе. Но поскольку Андрюша был не слишком умён, он не мог понять моего сарказма и не всегда – тонких шуток. Он искренне полагал, что мы вполне нормально общаемся и недоумевал, почему все кругом смеются. Иногда до него доходило, что смеются над ним, но он никак не мог понять причину постигшего всех веселья.
Живя в детском доме, Андрюша умел различать только открытую агрессию, которая была обычным проявлением сиротской боли. Но в силу своего особенного восприятия Андрюша несколько иначе, чем все остальные, ощущал эту действительность, и потому был единственным известным мне детдомовцем, не обозлившимся на весь мир, как это делали все остальные.
Он очень хотел дружить с одноклассниками, и я, пользуясь этим, всякий раз унижал его.
Как-то перед уроком черчения он попросил у меня карандаш. В 12-ом детском доме, как в госучреждении, широко развернулась коррупция. Деньги, списываемые на содержание детей, шли в карман заведующему, а иногда везло и воспитателям. Именно потому дети одевались в вещи, привозимые волонтёрами, и использовали канцелярские товары, которые кто-то забывал на парте. Если в школе видели ученика, который подбирает с пола обронённую кем-то ручку, линейку, ластик, можно было смело сказать, что это один из детдомовских. Канцелярская клептомания, наряду с гардеробной эклектикой, затравленным взглядом, запахом костра, создаваемым прокуренной, по нескольку месяцев не мытой одеждой, составляли типичные приметы, по которым опознавали сирот.
У меня был целый пенал хорошо отточенных карандашей, и я запросто мог поделиться одним из них и даже подарить его Андрюше (он всегда всё возвращал), поскольку он не имел ни родителей, способных купить ему карандаш, ни денег, чтобы купить его самостоятельно. Рядом не было никого из одноклассников, способных оценить моё красноречие, и, тронутый просьбой Андрюши, я уже снял рюкзак и неожиданно для самого себя произнёс:
– Обычно, когда люди о чём-то просят, они стараются быть более вежливыми, – заметил я, хотя вопрос был задан вполне корректно, поскольку Андрюша был от природы чрезвычайно вежлив.
– Вась, тебе не сложно одолжить мне карандаш на один урок? – жалостным тоном повторил Андрюша.
– Волшебное слово? – потребовал я.
– Пожа-а-алуйста, – заискивающе протянул он.
– Ладно, – снисходительно произнёс я, доставая из пенала самый тупой карандаш. – Вот этот карандаш тебе подойдёт?
– Да! – радостно ответил он. – Спасибо огромное, Вась!
– Я так и думал, – улыбнулся я, довольный шуткой, понятной мне одному.
– Ты отличный друг!
– Хочешь быть моим денщиком? – спросил я.
– Конечно! – согласился Андрюша, видимо, невнимательно читавший Пушкина.
– Тогда буду звать тебя Савельичем, как в «Капитанской дочке».
Андрюша решил, что это —предложение дружбы с моей стороны, а появление прозвища – как знак особенного расположения.
– А как мне тебя называть? – спохватился он.
– Можешь просто боярином, – любезно позволил я.
Так за Андрюшей закрепилось прозвище Савельич, а я мог тешить себя осознанием того, что мои дворянские корни наконец-то получили признание.