Я изредка просматриваю ленту в сетях, ведь - что скрывать - приглядываю за ними. Не за всеми, кого учил - за теми, в ком есть загадочная искра в глубине, в ком вообще есть эта глубина.
Я был онлайн. Встал к дочери в половине третьего и отчего-то больше не мог уснуть. Я просто был онлайн. Может быть, один в тот момент. А ей хотелось кому-то проговорить себя, выразить, поделиться своим снежиночьим полетом... Вот она и написала.
- Здравствуйте. Хотите немного новогоднего настроения?
Темное фото. Личико сердечком. В косу вплетена миниатюрная гирлянда.
- Йа йолко, не могу больше учить!
- Что учишь?
Наверное, виной всему мое одиночество. Бессонница. Адская жажда родной души. Слова зацеплялись за слова. У нас оказался общий любимый фильм, в котором Вере нравился персонаж, который меня невероятно раздражал. Мы в шутку поссорились, а потом помирились, касаясь буквами букв. И гирлянда в косе бросала алый отсвет на ее губы.
Она писала, что устала от холода и хочет лета. Она словно вышла в метельную полночь моей души с крохотной свечой, которую неловко, по-детски прикрывала рукой от ветра. Она не боялась меня, доверяла, как доверяют старикам и учителям. Я знал, что она не одна и не искал в ее словах тайного смысла. Она знала, что у меня есть дочь, и что я не один, и не искала тайного смысла в моих словах. Она отражалась во мне, как ледяном зеркале, и смотрела на себя, немного удивленно и испуганно, потому что отразилась чуть другой, не такой, как привыкла, более взрослой и печальной.
И я оттаивал под теплыми прикосновениями ее букв. Рассказывал, как люблю летние вечера, когда кузнечики не смолкают, даже когда последний луч прольется на реку и истает, как люблю запах пижмы и полыни, если растереть их вместе в ладонях.
Она говорила: «Я тоже». Сыпала улыбающимися смайликами. И писала, что любит парное коровье молоко с лесной малиной, в тот самый момент, когда я писал ей, что мне нравится козье молоко с земляникой.
И между нами тысячами нитей протянулось что-то такое, от чего хотелось кричать, всей грудью вдыхая обжигающий холодом воздух.
Я долго думал, как стану смотреть ей в глаза, когда мы увидимся на занятиях. Но она заболела, и мы болтали с ней вечерами, и мне хотелось как-нибудь помочь ей, но вокруг нее была семья, и любимый парень, и друзья. Но я знал, что как только она остается одна, она пишет мне какую-нибудь веселую глупость, просто чтобы я знал, что с ней все хорошо и она выздоравливает.
В новогоднюю полночь первое сообщение пришло от нее. Короткое, пересыпанное смайлами.
И я понял, что мне мало.
Что я хочу еще. Хочу ту ночь, когда между нами звучали нити странного родства. Хочу чувствовать ее душу так, как чувствовал тогда. Хочу быть с ней снова единым целым. И я писал ей так, чтобы нельзя было закончить разговор парой фраз. Я вызывал ее на откровенность. Я раздевал ее душу словами, я обнажал перед ней свои внутренние, глубоко и надежно спрятанные шрамы, чтобы почувствовать вновь, как ее сердце становится моим.
Я не хотел, чтобы она была со мной. Она рассказывала о своем парне - и я не испытывал ни капли ревности. Я не хотел ее в свою постель, нет. Я хотел владеть ее душой. Я хотел, чтобы она чувствовала эту реальность, ее мелочи, ее людей, так же остро, как чувствую я. Чтобы ощущение мира прошивало ее, Веру, насквозь, навылет, и в этот ошеломительный миг я был рядом с ней, чтобы звучать в унисон.
И это был тем хуже и гаже. Я хотел выжечь свой образ в ее душе так глубоко, чтобы она запомнила ту ночь, чтобы в любой миг созвучия мыслей и эмоций вспоминала меня и понимала, что так сходно, так едино и взаимно ни с кем не зазвучит...
Тогда я не понимал, что это даже хуже, чем обольстить. Потому что ведь все это только слова... Ничего такого. Слова, которыми я подчинял ее себе, тянул, звал, заставляя почувствовать с чужим человеком связь более крепкую, терпкую и острую, чем с близкими.
Наверное, она испугалась.
Ее строчки стали смущенными и короткими. Ревновал парень.
Я просил прощения и предлагал больше не общаться. И с затаенной радостью видел новые строчки. Чувствовал свою власть над ней. Свою власть и ее мучительное желание забыть ту ночь, когда ей захотелось подарить кому-нибудь новогоднее настроение, а в сети был только я.
Она билась в сети, хотела освободиться. Рвала нити, сыпала сухими буквами, стараясь вернуть все как было.
Мне было стыдно. Было больно. Я терпел и подыгрывал ей, став строгим, взрослым и сухим.
Надеюсь, она простит меня за то, кем я был для нее той зимой. И забудет.