Безрод перестал шататься. Пошел на поправку, занялись молоденькой кожицей раны, шаг окреп, щеки на лицо вернулись. Он прибегал и приплывал все так же последним, но уже не отставал на полдня, как ранее. И все гадал о своем смертном часе. Начал прозревать княжий замысел, и улыбка вернулась на мрачное лицо. Дни текли за днями.
Безрод сел под свой дуб на бранном поле. Пыхтели, бросали друг друга вои через спину, через шею, через бедро, охаживали друг друга боевыми рукавицами, и тяжелыми, вдвое тяжелее обычных, мечами. Тесновата стала поляна с приходом млечских дружин. Вновьприбывшим разъяснили, кто это неровно стриженный, седой, со страшными морщинами под дубом сидит, и млечские начали коситься с тем же презрением, что и боянские и соловейские. А нынче, видать, и вовсе не с той ноги Коряга встал, вой млечский, истинно бык, лопавшийся от избытка силы вширь. Боги, верное, всунули в оболоку всю могуту, сколь вместила, и ходил Коряга, неуклюжий от просившейся наружу силушки. Нагрел, видать, кто-то загривок Коряге, вот и налились кровью синие глаза. Будто бешеный пес, подскочил млеч к Безроду, никто и внимания не обратил, ну попинает безродину да и успокоится. Коряга одной рукой за ворот рубахи вздернул уснувшего Безрода с земли, выдернул из сна, и что было в нем дурной сил ударил в сердце. Дуб не пустил Безрода далеко, но гул, тот, что издало дерево, слышали все. Тяжелодышащий Моряй оставил своего поединщика и смотрел во все глаза, брови свел на переносице, и две вертикальные морщины прорезали лоб. На лице Безрода не шелохнулся и волосок в бровях, но в глазах разлилось столько боли, что лицо Безродово потемнело враз. Ничей обнял себя руками и сполз по стволу наземь.
- Скотина. - ревел Коряга на весь лес. -А придут полуночники, мне что, спиной к тебе встать? Да с ножом промеж лопаток наземь и осесть? Нет уж!
Безрод не убрал рук, скрещенных на груди. Не успел. Так ведь и дремал, скрестив руки на груди. Только это и спасло. Теперь, серея от натуги, поднимался Ничей с колен и вся поляна дивилась тому, что еще жив, не иначе сами боги сложили Безроду руки на груди. А Коряга стоял и насмехался, уперев руки в боки, мол, хочешь ответить, так давай, вот он, мол, я весь! Отвечай! Жду! Безрод, с невероятным трудом разогнувшись, едва сдерживая крик, подошел вплотную. Роста одного. Но будто пересеклись на узенькой дорожке сытый, налитый мощью лесной бык тур поперек себя шире и худющий, заморенный, телок-недоросток, все ребра наружу. Безрод молча оглядел неохватную шею млеча, толстые, ровно свиные окорока руки, ноги, чисто столбы в княжьих пиршественных хоромах, взглянул в смеющиеся собственным ухарством глаза и отступил, и всеми богами готов был поклясться Моряй, что не видел в серых глазах страха, видел только безмерно расплескавшуюся боль и непонимание. И холод.
Похохатывая, Коряга отошел ратоборствовать дальше. Убить не убил, то ведомо жаль, но настрой этот тать, душегуб ему все же поднял, и прежде чем встать против поединщика своего, млеч хорошенько выхохотался. Удивительно ли то, что и слова побоялся этот бродяга вою отмолвить? Вон отошел, сел под свой дуб, глаз боле не смыкает, рвань подзаборная, кабы еще кто не подошел, тогда уж наверное зашибут вусмерть.
Безрод морщился и все никак глазами найти не мог того млеча здоровенного, что кулаком оходил, точно дубиной. Все в глазах поплыло, помутнело. Челюсти так сжал, не сказать бы непоправимого, что под зубами онемело. Просто в глаза глядел, стоя против, запоминал, дал себя запомнить, дадут боги еще свидеться. Залило голову злобой, аж из глаз боялся польется, и быть бы беде неминучей, да губу закусил до крови, до слезы, что застила для глаза наглую рожу. Хвала богам, видеть его перестал. Будь здоров, млеч, - только и прошептал, да так тихонько, что и сам едва услышал, -дадут боги после сечи свидимся, нынче же каждая пара крепких рук у княжа на счету. Дай, тебе Ратник сил и здоровья, дайте тебе боги выжить!..
Пришлых воев стало так много, что с руганью с бранью утвердили дружинные свои ложа на то место меж Безродовым углом и остальными воями, что ранее как ничейная земля лежало. Вот теперь-то и придется локтями потолкаться, раньше-то хоть не замечали, нынче же всяк презрение выказать спешит, должным вои для себя почитают толкнуть лишний раз, пихнуть, босы ноги сапогами отдавить, если зазевался на дороге, отшвырнуть. Безрод стиснув зубы молчал, просто глядел в глаза и никто не видел в них страха. Только полную отрешенность от того, чем так горят глаза дружинных. А горят славой, а красные девки бегают под воротами княжьего терема, а ровно хмельное питево, шальная сила бродит по жилам, бурлит, сшибки ищет. А Безродовы синие или серые тлеют, и то ли догорают, то ли и не разгорались еще, прошел большой жаркий огонь стороною, подпалил по краешку и дале ушел.
Приходил Тычок. Топтался у ворот, все высматривал во дворище, шейку худющую все тянул. Упросил кого-то из дворни позвать Безрода. А как увидел, так непритворно обрадовался, так обнимал горячо, что начал Безрод всерьез беспокоится, не усыновил ли уже старик в мыслях и не будет ли потом хуже, когда лишит все же княжь души? Старик все совал гостинец, обернутый в тряпицу, плакал. Безрод глядел на макушку старика и что-то в горле перемкнуло, будто боброва плотина реку. Гладил шею стариковскую и не нашел ничего лучше как брякнуть сдуру:
- Ты попомни Тычок, о чем уговаривались. Крепко помни.
И тут же язык себе чуть не откусил. Ну о чем попомни Тычок, ну о чем? ведь не сегодня завтра лишит жизни княжь! Вырвалась душа поперек головы, а кто Тычкову душу догонит да позади головы и пристроит? Теперь уж не догонит стариковская голова душу, душой будет старик жить, а кто подстегнул неразумную? Поздно уж язык себе кусать, и Жичиху выдюжит старик и все на свете. Ждать будет.