— Почему смеюсь? Кокс мне рассказывал, что он необыкновенно плодовит и оттого у него вечные неприятности с дамами. Да вы и сами говорили, что он настоящий Лотарио.
Рэндл насмешливо хмыкнул.
— Ах, чтоб ему! Да это самое бессовестное вранье; так вот и околпачивают простофиль вроде нас с вами. Боже ты мой, какими мы были тогда идиотами! Ладно, пока нас прижимает немец, доверим будущее искусство Шарлеманю Коксу. Но если будущее человечества заключено в чреслах мистера Кокса, земной шар очень скоро превратится в необитаемую пустыню.
— Да нет, не может быть! — воскликнул я. — Вы действительно хотите сказать, что Кокс…
— Уж поверьте мне, мой милый, — произнес Рэндл торжественно. — С мистером Шарлеманем Коксом род Коксов угаснет навеки…
— Ах, черт возьми! — только и мог сказать я на это, и разговор наш перешел на другую тему.
Сколько ни роюсь я в памяти, никак не могу установить дальнейшую связь между «Великой войной» и мистером Коксом. Я не сомневаюсь, что и у него был свой фронт и он отважно бился за свое дело: спасал мир, чтобы можно было и дальше «показывать товар лицом». Да, признаюсь, на протяжении многих лет мыслям о мистере Коксе было отведено в моей голове прямо-таки оскорбительно ничтожное место. Сказать по правде, я о нем и не вспоминал. Но комета гения не исчезла, она только отдалилась от меня в космическом пространстве: несколько лет спустя после окончания войны ей предстояло вновь озарить светом небо моей скромной планетки.
Среди моих знакомых был один молодой человек, Фрэнк Марстон, только что с университетской скамьи. Родители его, давнишние друзья нашей семьи, естественно, беспокоились за сына, потому что он «сбился с пути и пропадает в Блумсбери», — во всяком случае, так они полагали. Они просили меня «присмотреть за мальчиком и повлиять на него» — не знаю уж, что под этим подразумевалось, — и «заставить его взяться за ум»: вероятно, им хотелось, чтобы я уговорил его поступить на службу. Заниматься его нравственным воспитанием я решительно отказался, но охотно пообещал побеседовать с ним и выяснить его взгляды. И хотя я вскоре увидел, что Фрэнк действительно приобрел неприятную эстетскую манерность, я убедился также, что свою зеленую гвоздику он носит как-то по-своему.[21] Как оказалось, он познакомился с великим непризнанным гением, человеком эксцентричной внешности, но сверхчеловеческой силы — только вот его заслоняют от мира зависть и глупость его собратьев. Я согласился, что все это вполне возможно, если он и в самом деле необыкновенно талантливая личность, и Фрэнк, приняв чрезвычайно загадочный вид, предложил мне сводить меня в храм на поклонение его богу. Судите сами, каково было мое изумление, когда Фрэнк назвал мне имя бога и это оказался не кто иной, как Шарлемань Кокс!
— Да ведь это первостатейный шарлатан! — воскликнул я неосторожно.
— А что вам о нем известно? — спросил Фрэнк тоном уязвленным и презрительным.
Я уже успел сообразить, что в своем увлечении мистером Коксом он не способен выслушать о нем правду, и я должен покривить душой, если не хочу, чтобы Фрэнк счел меня еще глупее своих родителей. Поэтому я сказал:
— До войны мне приходилось встречаться с ним. Но не сомневаюсь, что с тех пор он сделал гигантские успехи. Я бы охотно с ним повидался.
Мистер Кокс жил теперь в окружении, быть может, не столь живописном, как до войны, но запахи, как я заметил с облегчением, здесь отсутствовали. Квартирка была вполне опрятная, немного тесноватая, но на солнечной стороне и порядком захламленная ворохами «документации», но все выглядело гораздо лучше по сравнению с прежним убожеством.
Едва мы подошли к двери квартиры и Фрэнк позвонил, я сразу услышал знакомое «гав-гав» — как видно, мистер Кокс изменился мало. Разумеется, маэстро меня не помнил, и я постарался не будить его воспоминаний. В отношении внешности он пошел даже быстрее по тому пути, который я ему предрекал, — он уже достиг стадии Вителлия и, потолстев, по крайней мере, килограммов на пятнадцать, приобрел весьма внушительную фигуру. Он принял нас в неглиже, как и подобает гению: брюки в крупную клетку, державшиеся на кожаном поясе, рубашка цвета вереска с открытым воротом тоже в крупную клетку и галстук из золотой парчи. Пиджака на мистере Коксе не было. Он выглядел нелепо, как статуя Праксителя, на которую, неизвестно зачем, напялили костюм шута из племени варваров. Но в общем мне понравилась его бравада — он как бы заявлял всему миру, и совершенно откровенно: вот не желаю, черт побери, быть паинькой, да и все!
Как только мы переступили порог гостиной, внимание мое устремилось к мисс Доусон, ныне, как должен я был себе напомнить, миссис Кокс. Я был ошеломлен — не столько тем, что славная девушка топчет свою жизнь, связав судьбу с шарлатаном, сколько ее видом. Если Кокса за это время разнесло вширь, то она как будто вся съежилась. И это не была модная стройная худоба. Она как-то преждевременно увяла, сморщилась, как яблоко, слишком долго пролежавшее в вазе. Было что-то девичье и жалкое в ее хрупкости, в тонких запястьях и кистях рук, а ноги ее казались чересчур длинны для такого маленького, слабого туловища. Глядя на ее платье, я вспомнил костюмы восемнадцатого века на манекенах в музее: смотришь и недоумеваешь — то ли ткань села от времени, то ли в самом деле женщины прежде были почти бестелесны. Вся миловидность Офелии Доусон исчезла. Под глазами появились морщинки, от уголков рта пролегли резкие линии. Она остригла свои длинные темные волосы и теперь с короткой мальчишеской стрижкой походила на рано повзрослевшего нервного школьника. Я с огорчением заметил, что самая мягкая дружеская попытка подойти к ней поближе вызывает в ней враждебность и чуть ли не истерику и что она, сама того не сознавая, переняла некоторые особенности интонаций мистера Кокса, и даже его режущий уши смех, который в ее устах звучал как жалкое эхо. Таким смехом, подумал я, смеялся бы призрак мистера Кокса, если б вздумал по ночам преследовать какого-нибудь эстета, изменившего принципам умения показывать товар лицом.
21
.