Я решил, что не ревность является причиной унылого вида миссис Кокс. В конце концов ей даже следует быть признательной мисс Шумэйкер, если та действительно сумела разрубить для мистера Кокса гордиев узел. И опять-таки, если гипотеза Рэндла правильна и миссис Кокс замужем только де-юре, это все-таки недостаточно основательная причина для такой беспросветной зеленой меланхолии. Мрачная дилемма. Я решил, что, вероятно, помимо иллюзий, касающихся интимной жизни, миссис Кокс утратила и многие другие. Ликующая вера в гений Шарлеманя Кокса, о которой она в день своего бракосочетания заявила представителю прессы (поданная, возможно, в несколько преувеличенном виде), исчезла бесследно. Разумеется, издали мистер Кокс казался той величественной фигурой, за какую он себя так бесстыдно выдавал, и Офелия Доусон с восторгом мечтала, как она с помощью своего небольшого приданого сгладит некоторые материальные кочки на пути гения. Но восемь или десять лет сожительства с ним открыли ей глаза на многое. Неужели она до конца поняла, что обман и шарлатанство — два хитрых дьявола, которые часто маскируются под ангела, называющего себя непризнанным гением? Только подумать — десять лет выслушивать всю эту пошлейшую дребедень!
Вероятно также, что до замужества миссис Кокс воображала свою жизнь в качестве жены великого гения, хотя бы и непризнанного, захватывающе интересной. Она, конечно, заранее предвкушала, как станет утешать его, когда тот вдруг ослабнет духом, и как будет радоваться, когда он постепенно пробьет себе широкую дорогу к славе, которой, безусловно, заслуживает. Какой отрадной переменой казалась ей эта жизнь, полная неустанной, мужественной борьбы художника, по сравнению с пустым, бесцветным существованием семьи почтенных провинциальных буржуа! Около Шарлеманя неизбежно образуется своя система звезд второй величины, которые будут вращаться вокруг своего великого светила, и ее жизнь, жизнь очаровательной, приветливой музы всех этих вдохновенных творцов, станет подлинным экстазом. Разумеется, ни одно из этих мечтаний не осуществилось. Жизнь ее наверняка стала лишь еще более ограниченной, и, если Шарлеманю случалось поймать очередного доверчивого «простофилю», она все равно по-прежнему оставалась в тени и не раскрывала рта. Теперь она уже, безусловно, успела убедиться, что так называемые «мыслящие личности» — такая же дрянь, как и все прочие смертные, если только не похуже. Quelle morne soiréе!
Это может показаться странным, но, право, за моим сочувствием к миссис Кокс не скрывалось никаких тайных намерений посягнуть на ее честь. Не потому, что я оберегал семейный очаг великого Шарлеманя Кокса, — просто она не привлекала меня как женщина. Мое отношение к ней можно сравнить с естественным чувством сострадания к голодному, но терпеливому ребенку. У меня всегда было инстинктивное отвращение к сводничеству, но, вздумай миссис Кокс попросить моего содействия в любовной связи с кем бы то ни было, кто искренне ее любит, не знаю, право, хватило ли бы у меня духу отказать ей. По счастью, она не обращалась ко мне с подобной просьбой, и всякий раз, как Фрэнк затаскивал меня в храм Шарлеманя, я мог лишь молча, с чувством жалости смотреть на робкое, увядшее создание. Меня удивляло, почему она не восстает против угнетающей самоуверенности Кокса, почему не сбежит с другим? Втайне я именно этого и желал, пусть даже это произошло бы теперь, когда morne soirée длится уже так долго, что голубое небо жизни превратилось для нее в вечные сумерки. Но моя приятельница, с которой мы разговаривали об Офелии еще до войны, была права: семейные устои, «приличия», чувство долга — все это в Офелии Доусон сидело слишком прочно. Еще одна жертва пустых, вздорных обманов…