Но оказалось, что тут я ошибся. Комета мистера Кокса — всякий раз менее яркая и уже различимая лишь в мощные телескопы — время от времени все еще появляется на горизонте. И всякий раз, как я слышу о нем, тайна появления у Кокса младенца кажется мне все более темной и загадочной. Не знаю, быть может, на меня влияет упорное нежелание Рэндла отказаться от своей гипотезы или действительно многие обстоятельства говорят в ее пользу, но, должен признаться, порой мне думается, что надо, пожалуй, вернуть Рэндлу те десять франков или хотя бы половину. Да, вся эта история до того запутана, что иногда мне кажется, что несчастная Джульетта-Изольда просто ничей ребенок. Очевидность говорит за то, что у нее нет родителей, ее, должно быть, нашли под кустом крыжовника, или она упала с неба, как чудесная манна. Лично я уже никакого собственного мнения по этому вопросу не имею. Для меня это непостижимая историческая тайна вроде тайны Железной Маски.
И в этой таинственной истории о «ничьем ребенке» нет даже шкатулки с завещанием Джоанны Саускотт,[34] которую люди будущих поколений могли бы открыть, хотя бы для того, чтобы испытать разочарование.
Я должен вернуться к тому времени — как раз после странного появления у Коксов ребенка, — когда обстоятельства заставили меня уехать в Англию, и Рэндл был моим попутчиком до Ливерпуля — он возвращался в Америку. У меня было много всяких забот, и не я, а Рэндл узнал от кого-то из своих парижских знакомых, что семья Коксов неожиданно уехала оттуда в Германию, а Мэгги увезла ребенка в Англию и поместила в какое-то специальное заведение для младенцев. Почему Мэгги? — спрашивали мы друг друга. Нет, почему именно Мэгги?
Неужели «гипотеза Рэндла» получила подкрепление с совершенно неожиданной стороны? Значит, Офелия — мать ребенка, но Шарлемань-то не отец, и все эти фокусы-покусы в Париже, сбившие нас с толку, — не очень ловкий, но благородный заговор Шарлеманя и Мэгги с целью прикрыть грех заблудшей, но раскаявшейся супруги. Конечно, Рэндл тотчас ухватился за эту версию и до самого того мгновения, когда мы распрощались в Ливерпуле, все приставал ко мне, требуя, чтобы я немедленно вернул ему десять франков. Поспешное бегство из Парижа, уверял он меня, вызвано тем, что ребенок зарегистрирован как дочь Кокса, а французская полиция обнаружила, что он вовсе не отец девочки. Все эти домыслы Рэндла показались мне неубедительными, — ведь по английским законам отцом ребенка всегда считается муж матери, если только супругу не удалось доказать свою непричастность к делу. Тут Рэндл извлек документ, подтверждающий, как он заявил, его правоту. Это была статья, присланная мистером Коксом в маленький французский журнальчик, в которой Кокс излагал причины, заставившие его покинуть Париж. Как и большинство вкладов мистера Кокса в сокровищницу литературы, статья эта не блистала ясностью мысли. После не очень долгой болтовни относительно того, что Париж мертв (как и бедная, старая Англия в ту пору, когда Кокс перебирался в Париж) и что центр современной европейской культуры в Берлине, мистер Кокс со страстным негодованием обрушился на французский бюрократизм и французскую полицию.
— Вот видите, его преследовали французские бобби, — сказал Рэндл торжествующе.
— Чепуха. Если вы когда-нибудь пытались приобрести удостоверение личности, вместо того чтобы уклониться от этого, как поступает большинство американцев, вы бы тоже многое могли порассказать о французской бюрократической системе.
На том мы и покончили. И все же, признаться, я продолжал недоумевать, почему миссис Кокс никогда не держала ребенка при себе и почему Мэгги увезла его в Англию? Я мог это объяснить лишь довольно распространенной среди молодых матерей из мира богемы манерой сплавлять своих детей куда-нибудь на сторону. Преданная Мэгги готова была оказать Коксам любую услугу. Но почему именно Мэгги? Этот маленький вопрос так и застрял у меня в мозгу.