Я представил себе корректного лакея и огромный зал с роялем, где на стенах развешаны офорты Уистлера, а может быть, и одна-две гравюры Утамаро.[9] Сойдя с автобуса, мы направились к узенькой улице, и с нее сразу свернули в переулок, по одной стороне которого тянулась длинная глухая стена, а по другой — выстроился ряд лавчонок с односкатными крышами; в лавчонках торговали подержанным платьем, сластями, табаком, газетами и жареной рыбой с картофелем. Все это носило явно пролетарский характер.
— Господи боже мой, вот уж никак не думал, что тут могут быть такие закоулки, — сказал я.
— Живописно, а? Можете быть уверены, Шарлемань сумеет разыскать живописный уголок в любом старом европейском городе.
Мы подошли к мощеному двору, вокруг которого теснились прокопченные домишки из желтого кирпича; двор еле освещался единственным газовым фонарем с разбитым колпаком. Живописно? Я думаю, что то, что иностранцу кажется живописным, для местного жителя — чаще всего лишь нищета и убожество. Рэндл постучал в дверь одного из этих мало привлекательных жилищ, и некоторое время спустя ее открыл какой-то мальчуган. Он подозрительно уставился на нас.
— Вам чего?
— Привет, малыш! — сказал Рэндл весело. — Мистер Кокс дома?
— Сперва вытрите получше ноги, а потом уж поднимайтесь по лестнице, — сказал мальчуган и захлопнул за нами дверь. У меня немедленно защипало в носу и в горле: на нас пахнуло таким букетом запахов, какой можно сравнить лишь с прочно устоявшейся вонью очень старого и очень запущенного курятника. Тут было все: испорченная канализация, небольшая утечка газа, не слишком тщательная уборка с помощью сырой тряпки, намотанной на швабру, неистребимые следы бесчисленных обедов, ужинов, завтраков… наверное, и святой, пребывающий в апостольской скудости, почувствовал бы отвращение. Крохотный желтый язычок света из газового рожка только сгущал темноту — без него было бы чуточку светлее. Пока мы, спотыкаясь, взбирались по лестнице, я все время зажимал нос платком — это было попросту необходимо. «Умение показать товар лицом?» — недоумевал я.
Некоторое время, громко шаркая ногами, мы плутали по небольшой, погруженной в кромешную тьму площадке, и наконец Рэндл постучал в невидимую дверь. Громкий, хотя и слегка приглушенный голос тут же ответил:
— Входите же!
Дверь распахнулась с необычайной силой, и на пороге обнаружился сам мистер Кокс — весь с головы до гетр, слабо белевших в свете, сочившемся из комнаты. Мистер Кокс схватил нас по очереди за руку с подлинно демократическим радушием и сделал широкий жест рукой, приглашая войти. Я сразу догадался, что Кокс, желая создать «артистическую» атмосферу, сжег несколько палочек сандалового дерева. Это показалось мне весьма отрадным, после того что было в передней и на лестнице. Комната была освещена отнюдь не ярко. Вместо газа, свет которого мистер Кокс, вероятно, почел чересчур сильным, ее освещала пара тонких свечей на камине и одна толстая цветная свеча на громоздкой деревянной подставке в противоположном конце комнаты. В целом впечатление создавалось несколько мистическое — этакий разжиженный Пеладан.[10] Я сразу заметил, что мистер Кокс не один. Он познакомил нас с присутствующими, выказав одновременно и любезность и замешательство, что говорило о неиспорченности его натуры.
— Миссис Клиффорд Доусон.
Мы поклонились.
— Мисс Офелия Доусон.
Мы поклонились вторично.
— Мистер Эзертон Брайндли, известный художественный критик.
Мы пожали друг другу руки вяло, как подобает художникам, людям искусства.
После немалых хлопот и суматохи меня усадили на стул от спального гарнитура, а Рэндл демократично сел прямо на пол. Смущение мистера Кокса было до такой степени подлинным, ненаигранным, что оно немедленно передалось и мне, и потому вначале я мог заметить только, что миссис Доусон высокая блондинка и когда-то была хороша собой, мисс Доусон ростом поменьше, полосами потемнее и очень хороша собой, а на мистере Брайндли чрезвычайно широкий черный галстук и бросающееся в глаза кольцо с печаткой. Мистер Кокс был в коричневой бархатной куртке. Я нервничал и не решался заговорить в присутствии лиц, которых я, не задумываясь, почел тонкими знатоками в области музыки, в то время как мои музыкальные познания были почерпнуты из таких примитивных источников, как Ковент-Гарден, Куинс Холл и Оперный театр. А в концертных залах, где исполнялась истинная музыка, я бывал нечасто. Поэтому я не раскрывал рта, сидел и разглядывал храм, где поклонялись великому артистическому умению показывать лицом.
10