Я был поражен, когда убедился, что в комнате нет ни рояля, ни даже пианино. Вся обстановка состояла из кровати, неумело замаскированной куском египетской бумажной ткани с узором из мистических изображений старого Нила. Как видно, у мистера Кокса была всего-навсего одна комната, иначе он не стал бы принимать гостей в спальне. Но каким же образом, недоумевал я, совершенствует мистер Кокс свое высокое мастерство, если у него нет для этого необходимого музыкального инструмента? На полках, на двух столиках и на полу было раскидано множество книг и газет, и среди них я заметил африканский барабан, гобой, флейту, глокеншпиль[11] и гавайскую гитару. Я вдруг сообразил, что мистер Кокс, вероятно, один из тех высочайших гениев, которые презирают практику в искусстве и специализируются на теории. Знать лучше самых лучших, почитать великих мастеров за своих учеников (если даже те, как это ни удивительно, упорно остаются глухи к вашим поучениям) — это, очевидно, и есть наивысшая форма всякого искусства.
Такие мысли бродили у меня в голове, пока Рэндл рассказывал длинную историю (я плохо к ней прислушивался), со смаком расписывая, как один «тип» пытался «обдурить» его в каком-то важном деле (я не совсем понял, в каком именно) и был позорнейшим образом посрамлен благодаря его, Рэндла, невероятной смекалке и осведомленности. Мистер Кокс слушал с нескрываемым нетерпением, часто покашливал, прерывал Рэндла остротами, на мой взгляд довольно-таки плоскими, и наконец разразился своим лающим смехом, которым, подумал я, он, должно быть, порядком надсадил себе горло. Чувствуя, что мне надо все же сказать хоть что-нибудь, я отпустил два-три робких замечания, обратившись к мисс Доусон, но получил столь обескураживающе односложные ответы, что окончательно сомкнул уста, тем более что зычный голос мистера Кокса буквально разнес в клочки конец моей фразы. Постепенно мой медлительный ум англичанина осознал тот факт, что нас пригласили сюда не для приятных разговоров, а как избранных, благодарных, покорных слушателей и что этот вечер как бы продолжение концертов, даваемых мистером Коксом в аристократических гостиных.
— Мистер Брэйзуэйт! — произнес он многозначительно. — Я хотел бы выслушать ваше мнение о Sacre.
— О Sacre? — переспросил я в наивном замешательстве. — О каком Sacre?
Такое невежество с моей стороны заставило буквально ахнуть обеих дам и мистера Брайндли. Мистер Кокс насмешливо захохотал, что весьма чувствительно задело мое молодое самолюбие. Надо заметить, что в двенадцатом году в Париже Sacre du Printemps[12] исполнялась впервые, а в Лондоне Стравинский и вовсе был мало известен, вплоть до гастролей русского балета в четырнадцатом году. Рэндл великодушно пришел мне на выручку.
— Брэйзуэйта не было тогда в Париже, — сказал он. — Он локти себе кусает, что проморгал такое событие.
Нетерпеливо отмахнувшись от этого оправдания (какое дело нам, художникам, до невежества hoi polloi[13]), мистер Кокс пустился в довольно туманные рассуждения на тему о Стравинском, из которых на долю Стравинского пришлась одна десятая, а остальные девять десятых были посвящены самому мистеру Коксу. Насколько я понял, «чувство мелодии» у Стравинского далеко не на высоте и оркестровка в общем слабая, потому что он совершенно не умеет использовать арфы. Однако для него еще не все потеряно, потому что он очень внимательно выслушал мнение мистера Кокса (тут мистер Кокс слово в слово повторил все, что он высказал Стравинскому, а французский язык мистера Кокса поражал своим синтаксисом, и словарем, и произношением). К сожалению, Стравинский вынужден был прервать беседу — его призывали неотложные светские обязанности. Однако, потрясенный наставлениями мистера Кокса, он успел сказать ему на прощанье: «On ne cesse pas de s'instruire, nom de Dieu».[14]
По всей вероятности, я один из присутствующих подумал, и, конечно, весьма бестактно, уж не являются ли слова Стравинского иронической цитатой из популярного тогда юмористического стихотворения Жоржа Фурэ, автора «La Negresse Blonde».[15] Но сам мистер Кокс был абсолютно убежден, что произвел на Стравинского глубокое впечатление. Затем он пустился критиковать других композиторов, выказав полное презрение ко всем тем, которые были мне известны, как, например, Моцарт или Вагнер, и дав более снисходительную оценку двоим или троим, имена которых я слышал впервые и не запомнил. Насколько я понял, все они были или польскими евреями, или гражданами Соединенных Штатов. Свои взгляды мистер Кокс пояснял (а они, безусловно, нуждались в пояснении) с помощью одного из разбросанных вокруг музыкальных инструментов. Мне показалось, что его игра на флейте и глокеншпиле не отличалась большим мастерством, но зато он проявил себя как весьма темпераментный исполнитель, когда дело дошло до африканского барабана, — тут уж грязная штукатурка с потолка так и посыпалась. Симфония Римского-Корсакова на гавайской гитаре прозвучала довольно остро, но слегка отдавала рэгтаймом.[16]
16