Очень может быть, что я не уделил игре мистера Кокса того внимания, которого она заслуживала. Помню, я спрашивал себя с чувством грустного недоумения, за что меня так покарала судьба, и нетерпеливо ждал, когда же все это кончится; подобное состояние, только в более сильной степени, я испытал позднее, во время обстрела на Западном фронте. Однако по масштабам довоенного времени даже длительной молотьбы мистера Кокса по африканскому барабану было достаточно, чтобы кому угодно издергать нервы. Затруднение было в том, что я не мог уйти без Рэндла, а на него виртуозность мистера Кокса произвела, по-видимому, большое впечатление, — он как будто не прочь был послушать еще что-нибудь. Я развлекался тем, что разглядывал присутствующих, главным образом дам, и от нечего делать лениво гадал, почему они здесь и какие у них отношения с мистером Коксом. Музыкальная какофония, лающий смех и невразумительные разглагольствования хозяина не оставляли возможности для каких бы то ни было разговоров, а редкие промежутки между всем этим мисс Доусон использовать не сумела. Все то немногое, что она сказала, носило печать банальности, как это всегда случается с нервными людьми: они чувствуют, что надо что-то сказать, им хочется произвести выгодное впечатление, и в то же время они понимают, что все ими сказанное заранее, обречено на неудачу. Мне показалось, что в этом есть некое непреднамеренное сходство между ней и мистером Коксом, который из кожи лез, чтобы произнести что-нибудь эффектное. Но если его неудачи вызывали у меня чувство гадливости и досады, к ней я испытывал жалость, почти нежность.
Наконец мистер Кокс соблаговолил отпустить нас — он не позволил гостям уйти самим, когда им заблагорассудится. Наступил все же момент, когда он закончил свой шумовой номер (возможно, потому, что в потолок и стены начали сердито колотить соседи) и, мрачный, сидел молча, скрестив руки и, очевидно, не обращая никакого внимания на наши судорожные усилия поддержать разговор. Затем он откинулся назад вместе со стулом, сильно выдвинул вперед подбородок, отчего стал похож на очень упитанного Гермеса, и произнес:
— Ну, так что же?
Он как-то особенно подчеркнул свой американский акцент, полагая, наверное, что это очень остроумно.
Мы все, как по команде, невольно встали, и мистер Кокс с большой живостью, захватив с собой свечу, повел нас всех к выходу. Первыми он выпроводил меня и Рэндла. Соблюдая правила светского лицемерия, я сказал:
— Благодарю вас, мистер Кокс, за весьма интересный и поучительный вечер.
И тут он меня спросил:
— Все материалы получили, какие вам требуются?
— Простите?..
— Если нужна еще какая документация, загляните завтра в четыре часа.
— Благодарю вас, но…
Моя находчивость, увы, печальнейшим образом подвела меня. Я все еще придумывал благовидный предлог для отказа, как вдруг мистер Кокс разразился своим лающим смехом и заключил:
— О'кей. Значит, в четыре. Пока.
И мы с Рэндлом вновь очутились в отвратительно темном дворе.
Когда мы с ним, опоздав на последний автобус, возвращались пешком домой, я спросил:
— Что, собственно, Кокс имел в виду, какие такие материалы и документацию? И зачем я ему назавтра понадобился?
— Ясное дело — чтобы снабдить вас всем, что требуется для статьи о нем в «Новый глашатай».
— Ах, вот оно что! — сказал я.
И я с горечью подумал: как это так получается, что тебя втравливают черт знает во что. Очевидно, специалист по «обработке» нашел во мне покорную жертву.
— Кто такие Доусоны? — спросил я, чтобы переменить тему.
— Высшая английская аристократия, — заявил Рэндл с гордостью. — Сам Доусон был когда-то в Индии не то генералом, не то набобом, или как их там называют. Ну до чего же он не выносит Шарлеманя! На порог его не пускает. А вот Офелия, сдается мне, влюблена в Кокса по уши.