Однако Ратиган, кажется, стал менее насторожен и более болтлив.
— Правые, ведь это правые, пан полковник, поднимают антинемецкую бузу. Я понимаю, из-за чего это происходит: никаких уступок, все дело в польских традициях, в нашей многовековой повышенной чувствительности; князь Юзеф Понятовский точно такой же: все или ничего, и, пришпорив коня, ринулся в пропасть, но действительно ли нет условий для ведения диалога? Я сказал бы иначе: разве не существует необходимость ведения диалога, очевидная для каждого мыслящего политика, который знает, что обстановка сейчас плохая, но она плохая — временно, ибо конъюнктура не является величиной постоянной…
— Никто нам диалога не предлагает, пан Ратиган.
Казалось, что Ратиган не слышит.
— Любой выход лучше, чем авантюра, пан полковник.
— Любой?
— Конечно, в разумных пределах, — поспешил заверить Ратиган. — Но вряд ли возможно разумное решение, если оно связано с истерией и если нет достаточного авторитета, чтобы положить конец этой истерии. Авторитет — это главное, пан полковник, я хочу, чтобы вы меня правильно поняли, авторитет и вождь, который так же, как великий маршал…
— Отсюда следует, пан Ратиган, — прервал его полковник, — вы за то, чтобы принять немецкие требования, если таковые будут представлены…
— Мне кажется, что слово «принять», — финансист, казалось, теперь вел себя более осторожно, а его рука застыла между чашкой и рюмкой, — не передает того, что я хочу сказать. Я сказал: диалог. Требования или предложения, как вы хорошо знаете, имеются, существуют, если даже не были точно сформулированы на дипломатическом языке…
— Уж больно это двусмысленно…
— …и являются материалом, который следует изучить, — продолжал Ратиган. — Министр Бек, без сомнения, согласился бы со мной, но у него нет условий для того, чтобы их изучить.
Теперь Ратиган уже нагло смотрел на полковника.
— В польско-немецких отношениях, — объяснял он, — не должно существовать вопросов-табу, которых нельзя касаться по самой их природе. Уступая, можно ждать компенсации, и нетрудно себе представить, что она будет выгодной. Впрочем, нам выгодна уже сама возможность избежать сейчас, именно в ближайшее время, такой ситуации, которая могла бы стать опасной. Должен ли я говорить яснее?
— Нет.
— Мой любимый вид спорта — это альпинизм, пан полковник. Что, не похоже? Я Закопане предпочитаю Сан-Морицу. И вот как я себе это представляю: я должен покорить гору, с которой открывается красивый вид, и мне нужно какое-то время для того, чтобы туда взобраться. Время любой ценой. Впрочем, канцлер Гитлер, — неожиданно Ратиган заговорил другим тоном, — неоднократно подчеркивая, что он заинтересован в независимости Польши. Каждая польская дивизия на восточной границе, говорил он, сбережет нам одну немецкую дивизию. Это может быть козырем для Польши… Да разве мало было в нашей истории необдуманных поступков?
— Вы не понимаете истории Польши, пан Ратиган, — неожиданно резко прервал его полковник. — Не польское безумие, а то, что поляков ставили в безвыходное положение, когда нам только оставалось показать миру и себе, что мы еще существуем, вот суть этой истории… Я не игнорирую, — смягчил он свой тон, — ни эластичности, ни конъюнктуры, но если нас вынудят…
В этот момент Ратиган напоминал хищника, который на мгновение растерялся.
— Именно в этом дело, пан полковник, в этом дело, — поспешил он. — Без истерики, но с достоинством. Даже большие народы умели уступать. Ведь я к вам пришел, — продолжал Ратиган, — с огромным доверием. В Польше много разумных людей, назову хотя бы министра Чепека или министра Грабовского. Однако вы, пан полковник…
— Хватит.
— Я хочу, чтобы вы знали, что я в вашем распоряжении, что весь мой капитал, говорю не только от своего имени…
Ратиган замолчал, видимо, ему показалось, что Вацлав Ян его не слушает. В наступающих сумерках лицо полковника — Ратиган видел только его профиль — напоминало гипсовую маску. Финансист ждал, не зная, говорить ли ему дальше.
— Спасибо, — услышал он наконец.
— Могу ли я в ближайшие дни позвонить вам, пан полковник?
— Да.
А теперь перед Вацлавом Яном сидел Завиша и ждал объяснений, именно объяснений, а сознание того, что все же придется их давать, казалось унизительным.
Придется? Конечно, он мог прекратить разговор, но неожиданно понял и сам себе неохотно признался в этом, что ему хочется услышать свой голос, проверить аргументацию, которая представлялась логичной, оценить важность доводов. Как будет реагировать Завиша? Он редко задавал себе такие вопросы, поэтому снова вернулось унизительное чувство, словно он, Вацлав Ян, нуждается в одобрении не начальника или вождя, а обыкновенного своего подчиненного. «Дело не в том, чтобы они принимали нашу программу, руководствуясь разумом. Важны не аргументы, а эмоциональное состояние. Программа завтра может измениться, а я останусь». Чьи это слова? Зюка? Его собственные?