…На что, собственно говоря, начал он, рассчитывает Вацлав Ян? Какая эластичность? Какое отступление, даже если это видимость? Гданьск? Поморье? (Вот уж примитивная болтовня, подумал полковник.) А где гарантия, что Гитлер не потребует большего? Впрочем… если даже он не потребует! Каждое поколение поляков умирало за Польшу и оставляло после себя след, крича захватчикам: «Нет!» Они не могли победить, но они боролись за правое дело. Не так уж важно, если правое, чистое дело, дело чести обречено на поражение… Обречено сегодня, но завтра, послезавтра… На это надо смотреть не в масштабе одной человеческой жизни. Поэтому-то он, Завиша, и идет за Вацлавом Яном, ведь необходимо бороться за чистоту их дела, за их завтрашний день…
Неожиданно ротмистру показались смешными и пустяшными его собственные рассуждения. Ему стало стыдно этой чистоты, когда он ее примерил к себе. Хотелось говорить иначе, но иначе не получалось.
— Почему письмо Юрыся должно быть спрятано в архиве? — спросил он. — Почему нельзя взяться за это дело? Почему должна торжествовать несправедливость, почему вы запрещаете защищать невиновного и не даете покарать виновного?
— Можете идти, — сказал Вацлав Ян.
10
Все началось прилично — в «Кристалле» должен был состояться небольшой ужин или, скорее, «зайдем, выпьем по рюмочке», «поговорим за столиком», и действительно они выпили по пятьдесят граммов, официант в галстуке бабочкой, зеркала, бутерброды, за окном Иерузолимские аллеи, приглушенный разговор, но, когда они снова оказались на улице, Завиша заявил, что поговорить по-настоящему им не удалось и нужно еще куда-нибудь зайти. Потом он уже пил один, Эдвард только пригублял, непривычный к таким алкогольным бдениям, ему незнакомы были эти забегаловки, грязные, в табачном дыму, за столами без скатертей и выщербленными тарелками, на которых лежали куски селедки. Толстый еврей выходил из-за стойки, улыбался (здесь Завишу знали): «Не хочет ли, пан ротмистр, в отдельный кабинет», был и отдельный кабинет, более чистый, иногда с диванчиком, занавесочками на окне и цветочком на подоконнике. Потом снова улица, в тот день началась оттепель, туман стлался низко, отрезая от земли уличные фонари и этажи домов, так что они шли в разреженном свете, словно не в городе, а по пустому пространству, в котором не было домов.
В конце концов они оказались на Твардой улице. Завиша сжимал в руке стакан и говорил, говорил, не замечая даже, слушает ли его Эдвард, а Эдвард все меньше доверял этому мужчине, который мог бы быть его отцом и который, как ему казалось, «раскалывался», да и не выглядел он серьезным противником для Напералы. Ротмистр много пил, лицо у него было опухшее, глаза красные, говорил так, словно хотел убедить не Эдварда, а самого себя. Нет, не подробности. Подробности, а вернее, то, что Завиша хотел сообщить Фидзинскому, было сказано раньше, еще в «Кристалле». Там Эдвард, доверенное лицо ротмистра, получил задание найти некоего Болеслава Круделя и поговорить с ним о Зденеке, которого подозревали в убийстве Юрыся, а также о показаниях, данных Круделем в пользу обвиняемого, который был его приятелем. Завиша, еще будучи совершенно трезвым, объяснил Эдварду, что он уверен в невиновности Зденека и что нужно это доказать, чтобы свершилось правосудие и настоящие убийцы Юрыся оказались на скамье подсудимых. Игра опасная, повторял Завиша, и если Эдвард хочет отказаться от задания, то пожалуйста.
Отказываться Фидзинский не собирался, ведь он обещал, но дело это после нескольких недель молчания Завиши казалось ему далеким и малоинтересным. На кой ему все это, в конце концов? Чтобы снова встретиться с Напералой? Я Напералы не боюсь, убеждал он себя, но на самом деле боялся, и этот страх преследовал его постоянно. Почему он, начинающий журналист и студент юридического факультета, должен принимать участие в интригах, смысл которых ему был непонятен? Громкие слова: «Польша», «правосудие», «патриотизм», каждый из них без конца повторял эти слова, а он, Фидзинский, должен был им только подчиняться. Отец говорил о необходимости бороться за демократию. Завиша — о правосудии, а Наперала — о беспрекословном служении Польше. Выбирай, Эдвард, пока не поздно. Но какими принципами, какими критериями он должен руководствоваться? Он не испытывал желания что-либо выбирать. Иногда только его охватывало любопытство: когда он вспоминал Юрыся, Напералу, первую беседу с Завишей, а также крысиную мордочку Вацека, ему хотелось, как бывает в театре, когда опускается занавес, увидеть актеров без грима и сцену без декораций. Он представлял себе подмостки, с которых сняли драпировку, поворотный механизм, вращающий сцену, и коридоры, коридоры, погруженные в темноту. Как-то раз ему приснилось, что он бежит по лабиринту коридоров, мимо множества закрытых дверей и достаточно толкнуть одну из них, чтобы узнать правду (какую правду?), но он искал окно, мечтал о пространстве, о ночи и небе, полном звезд.