«Если удастся поместить в газете», — сказал Завиша. Что в газете? Ага, об истинных и мнимых убийцах Юрыся. А что на самом деле знает уважаемый пан ротмистр? Уж больно он скуп на конкретные подробности. Юрысь оставил важное письмо, в котором есть кое-какие указания… Какие? У кого он оставил?
«Об этом позже, — говорит Завиша, — позже, когда ты поговоришь с Круделем, а я сделаю кое-что другое». Потом ротмистр рассказал больше, уже в забегаловке на Твардой улице, он пил и говорил, но уже о себе, а не о Юрысе, и чем-то напоминал Эдварду отца, читающего сыну изъятые цензурой статьи о Брестском процессе. Пожилой, усталый человек, рубашка вылезает из брюк, икает, потеет, ему надо бы в кровати лежать и попивать чаек.
— Налей еще, налей, говорю тебе. На будущей неделе я пить не буду, а сегодня хочется. Что ты понимаешь, щенок? Наверно, удивляешься, чего это Завиша-Поддембский голову свою подставляет? Зачем лезет туда, куда его не просят? Эдакий Дон-Кихот с берегов Вислы, правда? Подумаешь, сажают невинного человека, заминают дело, сдают в архив? Ты небось думаешь: Завиша и не такое еще видал, может проглотить и это. Да, видал. Глотает, переваривает, все сквозь него проскакивает, остается только какой-то осадок, который не очень-то и мешает. Человек привыкает к грязи. Но бывает — конец, хватит, дальше переварить уже невозможно. Не хочу больше соглашаться, не хочу убегать. Ибо за каждым бегством, за каждым отречением скрывается подлость. И нужно в Польше с этой подлостью бороться. Как будто я об этом не знал раньше! А может, и не знал? Потом говорят: человече, а ты сам-то что делал? Да, я сам, Завиша-Поддембский… — Тут он вспомнил об Эдварде и посмотрел на него. — Ты тоже уже кое-что знаешь, но пусть это не сбивает тебя с толку…
А почему, собственно, это должно сбивать его с толку? Эдвард проводил Завишу-Поддембского домой и обещал сходить к Круделю.
Но не сразу. Он откладывал и откладывал. Как-то раз в начале февраля, когда Фидзинский сворачивал с Краковского Предместья вниз, в сторону Тамки, в тот день ударил сильный мороз и ярко светило солнце, он встретил Иолу Виснич. Они знали друг друга с детских лет, а в школе Эдвард был даже немного в нее влюблен. В то время она была худенькой девочкой с косичками; Эдек целовал ее в подворотне дома на Крулевской улице, Иола держала в руках коньки, коньки упали на каменный пол, а из дворницкой выскочил какой-то человек… Они перестали встречаться, когда еще учились в школе. Отец Иолы Ромуальд Виснич как раз стоял на пороге большой карьеры: сенатор, серый кардинал в министерстве промышленности и торговли, говорили, что он поставит хозяйство страны на новые рельсы, что именно в экономических вопросах становится главным советником пана президента. Возможно, сын легионера, который отошел от своих, перестал быть подходящим обществом для дочери сенатора? Эдвард никогда над этим не задумывался; он помнил худую девочку, а увидел красивую женщину и, когда она подала ему руку, наклонился, коснулся лбом беличьей шубки и поцеловал запястье, чуть отогнув замшевую перчатку. Иола обрадовалась, по-настоящему обрадовалась. Ему нравилось, что Иола не щебечет, голос у нее был низкий, немного хрипловатый. А когда она шла рядом с ним по широкому тротуару Краковского Предместья — Эдвард проводил ее до Крулевской, — он замечал взгляды мужчин, которых, казалось, Иола не видела, занятая им, только им. Надменная, спокойная, сразу видно, что она здесь чувствует себя как дома. Именно так подумал Эдек, потому что, глядя на нее, вспомнил испуганный взгляд Тересы, ее быстрые, слишком нервные шаги, как будто бы она хотела как можно скорее перебежать через улицу, убежать, выбраться из толпы.
Иола рассказывала о себе: она только что вернулась из Парижа, ее туда послал папа, хотел, чтобы она училась, ведь Иола рисует, говорят, у нее талант, только работать она не любит. И действительно: не любит, время у нее еще есть, много времени, но пусть Эдвард посмотрит на эту улицу, как красиво, все в голубом цвете, да, именно в голубом, а та черная машина возле университета как детская игрушка, брошенная на настоящую мостовую. Варшава очень живописна, но Париж еще живописнее. Ты был в Париже? Нет! Жаль! Ромека помнишь? Высокий блондин, с которым мы когда-то играли в теннис? Ромек учится в Сорбонне, они гуляли вместе по Парижу, улыбка, нет — дело уже прошлое, но почему Эдвард не рассказывает о себе? Журналистика? Прекрасная профессия, какие перспективы, она как-то встречалась с Раймоном Фажо, известный публицист из «Фигаро», прекрасный человек, настоящий европеец.